Жак Казот - INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
— Вы только посмотрите, как я прекрасно себя чувствую, как я похорошела! Посмотрите на мои щеки; конечно, они еще не такие красные, как у моего дядюшки, но надеюсь, что этого и не будет. И все же они у меня розовые, с самым настоящим румянцем, — сказала Алисия, проводя по щеке своим тоненьким пальчиком с блестящим агатовым ноготком. — К тому же я пополнела, мои жалкие, выпирающие наружу ключицы исчезли, а ведь они доставляли мне столько неприятностей, особенно когда надо было надевать бальное платье. Скажите, разве можно назвать девушку кокеткой, когда она хочет, чтобы ее жених, которого она не видела целых три месяца, заметил, как она расцвела и посвежела?
Так, продолжая радостно и сбивчиво щебетать, Алисия стояла перед Полем, всем своим видом показывая, что она ждет его похвал и нисколько не сомневается в них.
— Не правда ли, — добавил коммодор, — теперь она пышет здоровьем, как те прекрасные дочери Прочиды, что носят на головах греческие амфоры?
— Разумеется, коммодор, — ответил Поль. — Конечно, мисс Алисия не стала красивей, это просто невозможно, но с тех пор, как — по ее собственному утверждению — из-за кокетства она вынудила нас расстаться, здоровье ее видимо улучшилось.
И странный взор его застыл на стоящей перед ним девушке.
Внезапно нежный румянец, которым Алисия только что хвалилась, сбежал с ее щек словно пурпур заката, исчезающий со снежных ланит горных вершин после захода солнца; вся дрожа, она прижала руку к сердцу; ее очаровательные губки побелели и искривились.
Встревоженный, Поль вскочил, а следом за ним и коммодор; лицо Алисии вновь порозовело; она улыбнулась, но улыбка ее была вымученной.
— Я обещала вам чашку чаю и шербет; хотя я и англичанка, но советую вам выбрать шербет; эта страна расположена в непосредственной близости от Африки, и оттуда, из пустынь сюда прилетает горячий ветер сирокко, поэтому лучше отдать предпочтение холодному питью, нежели горячей воде.
Все трое заняли места вокруг каменного столика, под крышей, сплошь увитой виноградной лозой; солнце погрузилось в море, и синий день, как называют в Неаполе ночь, пришел на смену дню желтому. Сквозь просветы в листве луна высыпала на пол беседки горсть своих серебряных монет; море с шелестящим звуком поцелуя набегало на берег; издалека доносился перезвон медных баскских бубнов, наигрывающих тарантеллу…
Пришла пора прощаться. Виче, угрюмая служанка с кудрявой шевелюрой, принесла факел, чтобы провести Поля через лабиринт сада. Подавая шербет и воду со снегом, она в упор глядела на гостя; во взгляде ее читалось любопытство вперемежку со страхом. Без сомнения, результат этого исследования был неблагоприятным для Поля, ибо смуглый, словно табачный лист, лоб Виче пожелтел еще больше, а идя рядом с иностранцем, она незаметно для него делала рукой некий каббалистический знак, состоящий в том, что, подогнув все пальцы руки, кроме мизинца и указательного, к ладони и для верности прижав их там большим пальцем, она направляла на него получившиеся в результате этих нехитрых манипуляций рожки.
IIIДруг Алисии прежней дорогой вернулся в гостиницу «Рим»: вечер был упоительно красив; блестящий незамутненный диск луны раскинул на прозрачной лазури водной глади длинный мерцающий шлейф; тихо плещущиеся волны дробили его на мириады серебристых чешуек, умножая его сияние. В открытом море виднелись рыбачьи лодки; на корме у каждой находился большой кованый сигнальный фонарь, наполненный горящей паклей, осыпавшей море красными искрами, отчего кильватер становился алым. Столб дыма над Везувием, белесый днем, превратился в сверкающую колонну, чье отражение вспыхивало в спокойных прибрежных водах. В эту минуту залив являл собой зрелище, непривычное для глаз северного жителя, знакомого с подобными картинами исключительно по недавно появившимся многочисленным итальянским гуашам в черных лаковых рамках, являющимся гораздо более достоверными, чем это принято считать, именно благодаря своим нарочито ярким краскам.
По берегу бродили несколько полуночничающих lazzaroni; возбужденные, сами того не подозревая, волшебной игрой света и воды, они, широко распахнув черные глаза, устремляли свои взоры в синеющую даль. Некоторые из них, сидя на опрокинутых лодках, распевали арию из «Лючии»{278} или модный тогда народный романс «Ti voglio ben’assai»[87] голосами, которым позавидовали бы многие теноры, получающие за их исполнение по сто тысяч франков. Как и все южные города, Неаполь ложится поздно; и все же окна постепенно погасли, и только киоски с лотерейными билетами, разукрашенные цветными бумажными гирляндами и табличками со счастливыми номерами, сияли огнями, зазывая запоздалых игроков оставить здесь свои деньги, если по дороге домой их внезапно посетит фантазия поставить несколько карлино или дукатов на заветное число.
Поль лег в кровать, задвинул кисейный полог, предохранявший от комаров, и тотчас же уснул. Как обычно бывает у путешественников, совершивших долгий переход по морю, ему казалось, что его недвижное ложе раскачивается во все стороны, словно из гостиницы «Рим» он вновь перенесся на борт «Леопольда». Видимо, от этого ощущения ему стало сниться, что он еще плывет по морю и впереди, на молу, видит Алисию; чрезвычайно бледная, она стояла рядом со своим багроволицым дядюшкой и рукой делала знак, запрещающий ему причаливать к берегу; лицо девушки выражало глубокую скорбь, и, казалось, что отталкивая его, Алисия поступала не по своей воле, но подчинялась неумолимому року.
Этот сон, почти не отличавшийся от яви, настолько взволновал спящего, что тот проснулся и с радостью обнаружил, что находится в своей комнате; дрожащее пламя ночника отбрасывало на стены опаловые блики, в то время как его маленькую фарфоровую башенку с жужжанием осаждали комары. Желая избавиться от неприятных впечатлений, навеянных сновидением, Поль решил более не спать и принялся вспоминать, как он познакомился с мисс Алисией, воспроизводя одна за другой невинные картины, полные юного очарования первой любви.
Он вновь перенесся в Ричмонд, увидел дом из розового кирпича, увитый шиповником и жимолостью, где проживала мисс Алисия со своим дядей и куда он во время своего первого путешествия в Англию привез одно из тех рекомендательных писем, воздействие которых обычно ограничивается приглашением на обед. Он вспомнил белое платье из индийского муслина, украшенное простой лентой, которое в тот день было на Алисии, только что покинувшей пансион, и веточку жасмина, утонувшую в водопаде ее волос, словно цветок из уносимого течением венка Офелии, и ее синие бархатные глаза, и ее приоткрытые губы, позволяющие увидеть маленькие перламутровые зубки, и ее хрупкую шею, выгибавшуюся, словно у внимательно слушающей птицы, и ее щеки, мгновенно вспыхивавшие под взглядом молодого французского джентльмена, стремившегося встретить ее взор.
Гостиная темного дерева, обитая зеленым сукном и украшенная гравюрами, изображавшими охоту на лисицу и steeple-chases[88] и раскрашенными резкими цветами, свойственными английской миниатюре, воспроизводилась в его мозгу с фотографической точностью. Подобно зубам столетней старухи желтели клавиши пианино. Камин, отделанный лепниной в виде гирлянд из веточек ирландского плюща, сверкал литой чугунной решеткой, по форме напоминавшей гигантскую ракушку; дубовые кресла с изогнутыми ножками раскрывали свои обитые сафьяном объятия, разостланный на полу ковер пестрел розами, и дрожащая как лист мисс Алисия пела самым фальшивым и самым милым голосом на свете романс из «Анны Болейн»{279} «Deh, non voler costringere»,[89] а не менее взволнованный Поль невпопад аккомпанировал, в то время как утомленный пищеварением коммодор, более багровый, чем обычно, дремал, уронив на пол толстенный экземпляр «Times» с приложением.
Затем картина изменилась: Поль стал частым гостем в доме, и коммодор пригласил его провести несколько дней в его коттедже в Линкольншире… Старый феодальный замок с зубчатыми башнями, готическими окнами и увитыми густым плющом стенами внутри был устроен со всем современным комфортом; перед ним простиралась лужайка, поросшая газонной травой, тщательно политой и утоптанной, отчего она напоминала бархат. Вокруг лужайки была проложена аллея, посыпанная желтым песком: она служила манежем мисс Алисии, сидящей на одном из тех шотландских пони с косматой гривой, которых любит рисовать сэр Эдуард Лэндсир:{280} он наделяет их почти человеческим взором. Поль, на караковой лошадке, одолженной ему коммодором, сопровождал мисс Вард в ее прогулках по кругу, ибо врач, полагавший, что у девушки слабые легкие, прописал ей физические упражнения.
В другой раз легкая лодочка скользила по пруду, раздвигая водяные лилии и распугивая королевских зимородков, таящихся под серебристыми листьями ив. Алисия гребла, а Поль сидел у руля; светило солнце, лучи его пронизывали соломенную шляпу девушки, создавая вокруг ее головы золотистый ореол, — как же она была хороша тогда! Когда она откидывалась назад, чтобы вытащить весло, кончик ее серого лакового ботинка упирался в скамью: ножки мисс Вард были совершенно непохожи на маленькие пухленькие ножки уроженок Андалусии, вызывающие восхищение в Испании, но, на наш взгляд, излишне тяжеловатые; ее щиколотки были тонки, подъем отличался изящным изгибом, а подошва ее ботинок, быть может, немного длинная, была менее двух пальцев в ширину.
