Михаил Трофименков - Убийственный Париж
Ранним утром во вторник 22 августа 1911 года почтенный живописец Луи Беру пришел в музей делать наброски для картины «„Мона Лиза“ в Лувре» — и не нашел портрет на месте. Служители отмахнулись: наверное, унесли фотографировать. Несколько часов Беру уговаривал их проверить, так ли это, удостоившись хамской отповеди: «А Венеру Милосскую, часом, не украли?» Выяснив же, что картины нет ни в фотолаборатории, ни на реставрации, музейные работники развернули поиски своими силами, а в полицию обратились в лучшем случае в 12.30, если не в 14.00, как утверждала префектура. В 14.45 полиция заперла все выходы из музея, кроме одного. Эвакуируемых через него посетителей обыскивали. В чем не было ровным счетом никакого смысла: написанную на доске из тополя картину не свернуть и не спрятать за пазуху.
Префект Луи Лепин, возглавлявший парижскую полицию — за вычетом двухлетнего перерыва — в 1893–1913 годах (по словам писателя-анархиста Виктора Сержа, «маленький, холодный, истеричный господин», известный пристрастием к морфию и эфиру), заверил: «„Джоконда“ не покидала Лувра. Украсть ее — все равно что украсть Эйфелеву башню». Небеспочвенный оптимизм: свежа в памяти была ложная тревога, поднятая газетой «Кри де пепле». 22 июля 1910 года она сообщила, что уже месяц, как «Джоконду» похитили, подменив копией. На этот раз и музейщики, и полиция как за соломинку ухватились на призрачную надежду: кража — выходка любителя искусства, проучившего дирекцию за пренебрежение мерами безопасности; или хулиганство уволенного работника, засунувшего шедевр в какой-нибудь укромный уголок; или «просто шутка». Полицейский чин заявил газете «Ле матэн», что официальное расследование не начнется ранее вечера: «Надо дать „вору“ время выдать себя».
Но закрытый на целую неделю Лувр обыскивали сколь дотошно, столь и тщетно. Разве что на служебной лестнице нашли раму и стеклянный короб от картины, а на набережной Сены ручку, оторванную от двери, ведущей на ту самую лестницу. Сам Альфонс Бертильон сравнил отпечаток мизинца, найденный на стекле, с отпечатками двухсот пятидесяти семи сотрудников музея — без толку. Единственное, что было очевидно: «Джоконда» исчезла между 7.25 и 8.35 утра в понедельник, когда музей был закрыт для посетителей, а в его залах велись дежурные работы.
Директор национальных музеев, видный археолог-эллинист Теофиль Омоль, во время кражи наслаждавшийся отпуском, ушел в отставку. Следствие искало то какого-то немца (все зло от немчуры), подозрительно много времени проводившего в Квадратном салоне Лувра, — о нем вспомнили бдительные смотрители, то бежавшего с гвианской каторги рецидивиста. Таможенники задержали швейцарца, имевшего несчастье везти через границу коробку шоколада с «Джокондой» на крышке. Общество друзей Лувра предложило двадцать пять тысяч франков (это семьдесят одна тысяча евро) за возвращение шедевра: откликнулся аноним, пообещавший вернуть картину, если сумму удвоят. Газета «Л’Иллюстрасьон» объявила сбор средств на выкуп с участием «всего Парижа» и сумела удвоить сумму — аноним больше не подал голос.
Версии становились все безрадостнее. Странные люди периодически присылали в Лувр объяснения в любви к «Джоконде» — значит, ее похитил «сексуальный психопат» и уже обезобразил, изувечил, замучил красавицу до смерти. Куплетисты тем временем распевали: «Ты не видел Мону Лизу? Она тут не пробегала?» Комики язвили: «На очереди — Эйфелева башня?»
Ответственность за кражу поспешил взять на себя итальянский писатель Габриэле д’Аннунцио, но ему никто не поверил: декадент славился безудержным самопиаром. Признание в краже — еще цветочки по сравнению с тем, что в сентябре 1919 года он, опять-таки ради саморекламы, захватит «ничейный» город Риеку (Фиуме) на югославской границе, учредит там регентство Карнаро и объявит войну Италии.
В самооговоре д’Аннунцио был лирический подтекст. В 1899 году он написал для своей великой возлюбленной, актрисы Элеоноры Дузе, нашумевшую пьесу «Джоконда». Ее героиня Сильвия, жена ваятеля Лючио Сетталла, не побоялась искалечить свои руки, спасая шедевр мужа, который в припадке ревности крушила его любовница Джоконда Дьянти. Ненадолго раскаявшись, скульптор все-таки уходил от жены к Джоконде. Принимая во внимание, что в 1912 году выходила на экраны первая из трех экранизаций драмы, снятая Луиджи Маджи, можно заподозрить, что заявление писателя было частью рекламной кампании фильма.
* * *Наконец газеты оповестили о триумфе полиции, огласив имя самого ловкого вора в мире: «Поляк Костровицкий во главе международной шайки похитителей произведений искусства». Действительно, 7 сентября арестовали тридцатиоднолетнего Вильгельма Альберта Владимира Александра Аполлинария Вонж-Костровицкого, именовавшего себя поэтом Гйомом Аполлинером. На основании его показаний допросили тридцатилетнего испанца Пабло Пикассо, утверждавшего, что он художник.
Это для нас Пикассо и Аполлинер — столпы современного искусства. А для полиции начала века — обитатели криминального Монмартра, водившие знакомство с такими же подозрительными, как они сами, личностями, и, что самое страшное, иностранцы: наверняка анархисты, а то и евреи. К тому же имя Пикассо уже упоминалось в связи с убийством в 1908 году живописца Адольфа Стенеля и его тещи (34). Монархическая газета «Аксьон франсез» советовала тогда искать убийц среди сомнительных космополитов, посещавших салон мадам Стенель: Пикассо и еще двух будущих классиков — евреев Амедео Модильяни и Хаима Сутина. В 1912 году в кутузку отволокут художника Хуана Гриса, приняв испанца за Гарнье из анархистской «банды Бонно» (45). Да еще и в 1836 году, когда за непреднамеренное убийство судили великого мима Дебюро (Предисловие), чеха по происхождению, газеты обвиняли директора театра «Фюнамбюль» в попустительстве подозрительным иностранцам.
Аполлинер и Пикассо были сами виноваты в своих злоключениях. В их компании вращался мутный, хотя и забавный бельгиец Жери Пьере, которого Аполлинер именовал своим секретарем, что в устах полунищего поэта звучало комично. Пьере оказался не только собутыльником, фантазером, сплетником, игроком и славным малым, но и вором: дважды он приносил Аполлинеру статуэтки и финикийские маски из Лувра. Перепуганный поэт гнал его прочь, осыпая валлонской, провансальской, немецкой и еврейской бранью. Зато кубист Пикассо, увлеченный примитивным искусством, охотно покупал краденое.
После похищения «Джоконды» инвентаризация выявила пропажу из Лувра трехсот экспонатов: пришла пора испугаться Пьере. Через редакцию газеты «Пари журналь» он вернул одну статуэтку и пустился в бега, причем Аполлинер, желая, чтобы Пьере исчез из его жизни навсегда, купил ему билет и проводил на вокзал. Сообщник, однако. Оставшиеся у Пикассо две статуэтки друзья решили (но не решились) утопить в Сене: повсюду им чудились «флики», следящие за каждым их движением. Проплутав полночи по набережным, они встретили рассвет в мастерской Пикассо за сумрачно истеричной игрой в карты, а наутро вернули статуэтки проверенным и распространенным способом — через газету. Тут-то их и взяли.
Националисты ликовали: мы же предупреждали, что все зло от «метеков» — «понаехавших метисов». Уже 25 августа Леон Доде (23) озаглавил передовицу в «Аксьон франсез» смелым неологизмом: «Лувр ожидел»: «Лувр стал филиалом гетто. Теперь туда допускают только обрезанных». Доде чеканил: лжеученый Омоль — ставленник «черной банды» еврейских спекулянтов и фальсификаторов, раскинувшей сети по всей Франции. Разграбив церковные ценности под предлогом отделения церкви от государства, банда, не в силах остановиться, накинулась на Лувр. Ею верховодят банкир-коллекционер Луи Густав Дрейфус (о, проклятая фамилия!) и братья-дрейфу-сары Рейнаш: Жозеф, Теодор и Саломон. Они не просто евреи — хуже: сынки банкира, да не простого, а немецкого. Двое из них — лидеры еврейских организаций, двое — депутаты парламента. Они не просто ученые — крупные администраторы культуры и науки. С археологом Саломоном кое-что, и правда, было нечисто: в 1896 году по его рекомендации Лувр заплатил двести тысяч золотых франков за «тиару скифского царя Саитафарнеса», сработанную в Одессе ювелиром Израэлем Рушомовским.
За Аполлинера вступились не менее видные, чем Доде, писатели Октав Мирбо, Элемир Бурж, Жан де Гурмон, Рауль Поншон; друзья установили в одном из кафе круглосуточное дежурство в его поддержку и защиту. Он провел в тюрьме Сантэ всего пять дней, но писал там столь отчаянные стихи, словно с минуты на минуту ждал приглашения на эшафот. «Здесь надо мной могильный свод, / Здесь умер я для всех». «В какой-то яме, как медведь, / Хожу вперед-назад». «Сорви же с меня терновый венец, / Не то он мне в мозг вопьется»[6]. Депрессию подстегивали воображение и страх, что его вышлют из милой Франции: гражданство Аполлинер получит только в 1916 году, пролив за вторую родину кровь на фронте. Да еще мозолила глаза выцарапанная над нарами надпись: «Деде — за убийство». Пикассо также не отличался стойкостью. По словам его подруги Фернанды Оливье, оба преступника на допросе плакали так горько, что следователю Дриу стоило неимоверных усилий сохранять серьезную мину. Уже 9 сентября Дриу получил из Франкфурта от измученного угрызениями совести Пьере (в 1912 году его заочно осудят на десять лет) письмо, снявшее с Аполлинера подозрения, а 12-го поэта освободили.
