Михаил Трофименков - Убийственный Париж
Но как бы глупы и жестоки ни были поступки анархистов, перед лицом смерти они вели себя образцово: крик «Да здравствует анархия!» и революционные песни обрывал лишь нож гильотины.
* * *В 1892 году страх перед террором достиг апогея. Буржуазные кварталы выглядели так, словно перешли на осадное положение и добровольно соблюдают комендантский час. Сильные мира сего получили две тысячи девятьсот шестьдесят семь писем с угрозами, напуганные судьи дважды сбегали с процессов. Комиссара, арестовавшего Равашоля, домовладелец выставил на улицу, опасаясь, что анархисты взорвут дом, а платить будет кто? Вольтер? Бомб тоже было немало, но они, как правило, не взрывались, или не приносили вреда, или убивали самих бомбистов.
«Везучую» бомбу подложил на авеню Оперы двадцатилетний Эмиль Анри, поразительное исключение из череды убийц с исковерканными от рождения судьбами. Анри не был бастардом, как Равашоль, обреченный на тяжкий труд с восьми лет, не играл на танцульках на аккордеоне за пять франков, не воровал с голодухи кур. Его не сажали, как Огюста Вайана, в тринадцать лет за безбилетный проезд на поезде, а в семнадцать — за неоплаченный обед в ресторане.
Его отец, Фортюне Анри (1821–1882), поэт и журналист, если припирала нужда, мог работать и сафьянщиком, и сапожником. Но это был его сознательный выбор: все его братья и сестры, несмотря на скромное происхождение, получили, как и он сам, отличное образование и обитали в шикарном Шестнадцатом округе. Фортюне же стал фурьеристом, сторонником альтернативной педагогики, основанной на игровом и образном восприятии мира. Издание оппозиционных журналов стоило ему при империи не менее пяти приговоров. Войдя в руководство Коммуны, он ратовал за перемирие, но, убедившись, что версальцы жаждут крови, произнес воинственную речь на обломках Вандомской колонны и проголосовал за казни заложников. Он руководил последним очагом сопротивления в Бельвиле, бежал, переодевшись маляром, в Испанию. Заочно приговоренный к смерти, Фортюне удачно устроился директором шахты, затем фабрики по переработке ртути, от последствий отравления которой он и умрет. В Испании родился Эмиль.
Учителя называли его идеальным, честнейшим на свете ребенком. По иронии судьбы, хуже всего давалась будущему пиротехнику химия, а на вступительном экзамене в Политехническом институте ему достался вопрос о взрывоопасных свойствах хлора. В институт Эмиль не поступил, но всякий раз, даже уволенный откуда-нибудь за анархизм, находил новую неплохую работу.
Говорят, он был усердным спиритом, советовался с духом святого Людовика и еще в 1892 году сочинял такие стихи: «Я вижу: ангелы / И богини любви / Сбегаются ко мне и по очереди / Поют мне хвалу».
Как и отец, сначала Эмиль был против террора, но затем понял, что пропаганда ничего не изменит. В августе 1892 года в журнале «Л’Андэор» он спорил с классиком анархизма Эррико Малатестой, предостерегавшим против того, чтобы переступать черту насилия. Уже 8 ноября Анри переступил свою черту.
Полиция стояла на ушах, но Анри сумел бежать в Англию. В тюрьму на два года угодил 8 декабря 1892 года его старший брат Фортюне-младший. Анри же, вернувшись через год в Париж под именем Луи Дюбуа, снял комнату в Бельвиле и наладил изготовление «адских машин». 9 декабря 1893 года Вайан швырнул в Палате депутатов начиненную гвоздями бомбу, ранив пятьдесят человек. Тяжелее всех пострадал сам бомбист — лишь это помешало ему скрыться. Анархизм вступил в замкнутый круг: провокация — репрессии — террор — репрессии — террор. 12 и 18 декабря были приняты первые два (третий примут 28 июля 1894 года) «злодейских закона», аннулированных лишь 23 декабря 1992 года, каравших за пропаганду анархии, за создание злоумышленных объединений, удушавших свободу прессы. В ночь на 1 января 1894 года полиция провела две тысячи обысков — напоминавших скорее погромы — квартир, клубов и редакций. Началась великая охота на ведьм: к лету за решеткой оказались пятьсот подозреваемых в «экстремизме».
Камиль Писарро, импрессионист и анархист, ужасался в письме к сыну: «Подумай только, консьержке разрешено вскрывать письма, достаточно доноса, чтобы человека отправили в тюрьму и в ссылку, и нет никакой защиты»[4]. Одним из первых взяли его доброго знакомого Жана Грава: теоретик анархии мечтал использовать искусство как средство социальной борьбы. «Призывы к убийствам, грабежам и поджогам», содержавшиеся в его книге «Отмирающее общество и анархия» (1892), стоили Граву 24 февраля двух лет тюрьмы и тысячи франков штрафа.
5 февраля во Франции впервые казнили человека, который никого не убил, — Вайана. Анри решил действовать. Все это время в Париже погромыхивали бомбочки, но он приготовил нечто особенное.
12 февраля в 21 час он вошел в кафе «Терминус» на вокзале Сен-Лазар, раскурил сигару, подпалил ею бикфордов шнур и подбросил в воздух жестяные судки. Судки ударились о люстру: взрывная волна разнесла зеркала, превратила в груду обломков мраморные столики, ранила двадцать человек, одного — смертельно. Поднялась неописуемая паника. Один лишь гарсон не утратил самообладания, бросившись за убегавшим Анри: тот отстреливался, серьезно ранил полицейского, но все-таки попался. Первые два дня на допросах он упорно именовал себя Бретоном, потом назвал свое настоящее имя.
12 февраля 1894 года — такая же символическая дата в истории, как 11 сентября 2001 года. Ранее анархисты метили во властителей, промышленников, церковников, полицейских-палачей, судей, шпиков. Анри стал пионером безадресного террора. Да, 25 апреля 1892 года бомба убила хозяина и клиента ресторана «Вери», но мишенью был гарсон, выдавший Равашоля. У Анри же не было мишени. На упреки судьи в том, что жертвами стали невиновные, он ответил легендарной формулой: «Невиновных нет. Есть глупая и претенциозная масса, всегда принимающая сторону сильного. Я люблю всех людей за их человеческую суть и за то, кем они могли бы быть, но презираю за то, каковы они есть».
Писатель-анархист Октав Мирбо ужасался: «Смертельный враг анархии не сделал бы большего, чем этот Эмиль Анри, бросив свою необъяснимую бомбу в гущу спокойных и безымянных людей, пришедших в кафе пропустить стаканчик перед сном». Даже Фортюне-младший, будущий создатель анархистской колонии в Арденнах, выдавил в оправдание брата лишь: он совершил «преступление на почве страсти».
Что мог еще сказать ошеломленный Фортюне? Эмиль вышел из тени старшего брата, ярчайшего, непримиримого оратора, воплотив то, о чем Фортюне лишь говорил. Это он, а не Эмиль призывал «вспороть животы четырем-пяти хозяевам» и заходился 18 июня 1892 года на митинге в защиту Равашоля: «Наносить удары, пока буржуа не исчезнут! Если для спасения половины человечества придется убить другую половину, пусть ее убьют». Эмиль в те дни как раз осуждал Равашоля: «Настоящий анархист убьет своего врага, но не станет взрывать дома с женщинами, детьми, трудящимися и слугами».
Те, кто одобрил жест Анри, не витийствовали, а действовали: Анри убивал даже из-за решетки. Друзья, едва узнав о взрыве, вынесли из его комнаты запас готовых бомб: их унаследовал двадцатидевятилетний бельгиец Амедей Повель. 14 февраля одну из них обезвредили в банке «Сосьете женераль» на улице Прованса. 20 февраля Повель, назвавшись Ребоди, уведомил полицию письмом, что покончит с собой. На улицах Сен-Жак и Сен-Мартен он заминировал оба входа в мебилирашки, адрес которых указал в письме, с тем расчетом, что полицейские, примчавшиеся вынимать «Ребоди» из петли, взлетят на воздух. Одна бомба убила домохозяйку, вторая — никого.
15 марта превратился в кровавое месиво сам Повель: бомба, которую он принес на мессу в церкви Мадлен в разгар Великого поста, сработала, когда он проходил сквозь вращающиеся двери.
4 апреля рванула бомба, спрятанная в горшке с гиацинтом, в ресторане «Фуайо» вблизи Люксембургского сада. Поэт-анархист, переводчик Петрония и тяжелый опиоман Лоран Тайад, случайно оказавшийся в этом, в высшей степени буржуазном, месте, лишился глаза, но не отрекся от своей недавней апологии Вайана: «Что значат жертвы, если жест прекрасен». Впрочем, Тайаду, выдержавшему свыше тридцати дуэлей, было не привыкать к ранам. Вплоть до нелепой ссоры с единомышленниками, которая в 1905 году приведет его в консервативный лагерь, Тайад оставался верен анархии и в октябре 1901-го даже был осужден на год тюрьмы за «подстрекательство к убийству» русского царя.
По обвинению в покушении 26 апреля арестовали Феликса Фенеона, друга Тайада, тонкого критика, денди с остроконечной бородкой, первооткрывателя и пропагандиста всего нового в искусстве — от Лотреамона и Рембо до пуантилистов. Портреты «этого человека с нарочитым видом американского Мефистофеля», имевшего, по словам поэта-символиста Реми де Гурмона, «мужество скомпрометировать себя во имя планов, которые он считал безумными, но все ж справедливыми и яркими»[5], писали и рисовали Феликс Валлотон, Максимилиан Люс, Поль Синьяк. Фенеон служил в военном ведомстве, где слыл виртуозным сочинителем бюрократических рапортов. Под колпак его взяли 9 марта, когда стукач «Лека» записал в кафе «Дельта» разговор рисовальщиков закрытого анархистского журнала «Ле пер пенар» о некоем соратнике из министерства обороны.
