Археологические прогулки по Риму - Гастон Буасье
Впрочем, надо и тут еще сделать одну оговорку: виды, которых добивались римляне, не всегда были те самые, какие предпочитаем мы, и среди местностей, наиболее нами любимых, некоторые были бы не в их вкусе. Их любовь к природе имела свои особенности, а также свои границы. Большие равнины, прекрасные луга, плодородные земли их чаровали. Лукреций не представляет себе большего удовольствия в те дни, когда нечего делать, как «лежать у быстротечного ручья под сенью высокого дерева», а Вергилий желает себе самому, как высшее благо, «любить всегда возделанные поля и реки, что текут по долинам». Вот что на первом плане любимых ими пейзажей – луга или жатвы, несколько красивых деревьев и вода; прибавим к этому как фон картины несколько холмов на горизонте, особенно если склоны их возделаны и покрыты лесами до верхушки. Содержание картины таким образом получается полное; тут лишь простая соразмерная красота, которая более всего по вкусу этим тонким художникам. Но должно сознаться, что если их чарует богатая и возделанная природа, они меньше понимают величие природы дикой. Цицерон говорит этими самыми словами, что лишь сила привычки может заставить нас находить что-либо приятное в гористых местностях. В течение нескольких столетий римские чиновники, начальники легионов, губернаторы провинций, правители императора, люди с развитым умом и тонким вкусом делали переходы через Альпы, не испытывая других ощущений, кроме скуки или ужаса. Они были бы крайне удивлены, если бы узнали, что наступит время, когда тысячи путешественников будут восхищаться зрелищем, казавшимся им столь отталкивающим. В те времена не отправлялись смотреть на высокие горы из любопытства. Прежде чем перевалить через Сен-Готард, если уж нельзя было от этого избавиться, давали обет Юпитеру pro itu et reditu, и поэт Клавдиан говорит, что, когда видели ледники, казалось, что видели Горгону, до того делалось страшно. Это несомненно победа – стать чувствительными к таким великим зрелищам, и мы должны поздравить себя с ней; но, быть может, мы нечто утратили с одной стороны, приобретя что-то с другой. Мы лучше древних понимаем поэзию дикой местности, это несомненно; но чувствуем ли мы так живо, как они, то, что Сент-Бев называет «прелестью тихого и ясного пейзажа?» Когда мы путешествуем по Верхней Италии и попадаем в окрестности Мантуи и на берега По, вид этой страны, некогда прославленной путешественниками, оставляет нас почти равнодушными. Находясь под впечатлением горных красот, только что виденных нами при переходе через Альпы, мы едва удостаиваем взгляда, и то не без некоторого презренья, эти смеющиеся поля и большую, спокойную реку, что орошает их. А между тем это родина Вергилия, это пейзаж, бывший у него с детства перед глазами и навсегда запавший ему в душу. Эти равнины, для нас лишенные характера, породили в нем любовь к природе. Ему не надо было познавать ее, уходить в горы, подниматься до области вечных снегов и видеть, как из ледников вытекают большие реки. Ему достаточно было видеть эти зеленые луга, бродить по берегу ручья под бледной листвой ив, отдыхать под «свежей сенью священных фонтанов, да слушать по вечерам жалобное воркование диких голубей, отдаленное пение крестьянина, рубящего деревья». Таким образом пробудилось в душе его то глубокое чувство всеобщей жизни вселенной и то благородное влечение к природе, которые чаруют нас в его стихах. Так ли уж много поэтому мы выиграли, как это принято думать, став, силою прогресса, неспособными понимать местности и любить край, вдохновлявший такие прекрасные произведения?
Возвращаясь, чтобы закончить, к вилле в Тибуре и к построившему ее императору, нам кажется, что Адриан и его вилла дают нам, в сущности, довольно верное понятие о том, как римляне относились к природе и ею наслаждались и что это их отношение вовсе не так неразумно и не так далеко от нашего, как это предполагают. Подобно любознательным людям наших дней, Адриан много скитался по свету; преимущественно он посетил земли, где красота природы соединялась с великими историческими преданиями: это вкус, который никому не покажется странным. Природа привлекала его также и сама по себе, и мы видим, что он сделал то, чего в его время обыкновенно не делали: он поднимался на Этну и на гору Касий. Но когда ему захотелось построить себе на старости лет виллу, он не построил ее на склонах Касия или Этны, и хорошо сделал. Это зрелище, на какое приятно полюбоваться, между прочим, один раз, но его отнюдь не подобает иметь всегда перед глазами. Он выбрал одну из тех более ограниченных и менее величественных местностей, которые не подавляют человека своей грандиозностью, не возбуждают в нем вечно восторг, что в конце концов утомляет, но те, которые, напротив, успокаивают и дают отдохнуть. Чтобы узнать, был ли удачен его выбор, нам стоит лишь возвратиться еще на минуту на виллу в Тибуре и полюбоваться на чудный вид, какой открывается с Пойкила. Станем на круглой площадке, которой он заканчивается, устроенной, для того чтобы ничто не пропадало из этого удивительного зрелища. Можно быть уверенным, что тут были мраморные скамьи и что Адриан со своими друзьями часто приходил посидеть здесь под вечер. Прямо перед вами Рим; он прежде всего привлекает внимание. Он весь виден на горизонте со своими башнями и куполами, обрисовывающимися на небе. Как знать, не хотел ли Адриан, строя свою виллу как раз напротив своей столицы, доставить себе удовольствие от зрелища такого заманчивого контраста? Поэт сказал, что нет ничего приятнее,
