В Швеции - Ганс Христиан Андерсен
Здесь в Фалуне показ прошел весело. Молодые улыбались, невестины подружки тоже, а собравшиеся смеялись и кричали «ура!»; на противоположной стороне площади и в прилегающих улицах было пусто, и царила мертвая тишина. Вечерняя заря сияла еще, она перешла в утреннюю, была самая середина лета.
Глава XXIV. Что сказали травинки
По озеру плыла лодка, компания в ней распевала шведские и датские песни; ну а на берегу, под высокой плакучей березою, сидели четыре юные девушки, до того красивые, до того воздушные; они выдернули каждая по четыре длинных травинки и связали их сверху и снизу, по двое. «А теперь поглядим, будут ли они висеть четырехугольником, — сказали девушки, — если это выйдет, тогда сбудется, что мы задумаем!» И вот они связали и задумали… Никому не узнать их тайные мысли, тихую мечту сердца. Правда, о том пропела маленькая птичка.
Одна перенеслась мыслью за моря и долы, за высокие горы, где мул в тумане отыскивает дорогу, в прекрасную страну Миньоны[176], где боги живут в мраморе и красках. «Туда, туда! Попаду ль я туда когда-нибудь?» — такова была мечта ее, такова была мысль; и она раскрыла ладонь и глянула на травинки — но они так связанные по двое и висели.
А куда перенеслась мыслью другая? Тоже в чужую страну, где стоял пороховой дым, сверкали пушки и оружие, к нему, другу детства, сражающемуся за императора[177] против венгров. «Вернется ли он назад бодрый и радостный, назад в мирную, благозавершенную, счастливую страну Швецию?..» Травинки не явили никакого четырехугольника, на ресницах у девушки задрожала слезинка.
Третья усмехнулась, с иронией. «Вон те наши престарелый холостяк и старая барышня, что так молодо прогуливаются, так молодо улыбаются и так молодо друг с дружкой беседуют, не станут ли они женихом и невестою прежде, чем кукушка закукует в следующем году, вот что мне хотелось бы знать!» С губ задумщицы не сходила усмешка, но мысль свою она вслух не высказала, травинки повисли розно, стало быть, розно быть и холостяку со старою девою. «И все-таки это может произойти», — похоже, решила она; об этом говорила ее усмешка, и жест, каким она отбросила травинки.
— Ничего я знать не желаю, меня ничего не интересует! — заявила четвертая, однако же травинки связала; ибо и здесь жила мечта — но о том не пропела ни одна птица; никому о том не догадаться; покачивайся спокойно в лотосе сердца, о, блестящий колибри, твое имя не будет помянуто, только и здесь травинки сказали: «Без надежды!»
— А теперь вы! Теперь вы! — закричали юные девушки незнакомцу, приехавшему издалека, из соседней страны, с зеленого острова, что Гефион[178] выпахала из шведской земли.
— Хотите узнать, что сбудется или не сбудется? Скажите нам ваше заветное желание!
— Если оракул возвестит мне хорошее! — отвечал он, — тогда я открою вам тихую мысль и молитву, с коими я завязываю узелки на этих травинках, но если мне повезет не больше, чем вам, то я промолчу! — И, связывая травинку с травинкою, он повторял со смехом: — Это ничего не значит!
И вот он раскрыл ладонь… глаза его засияли, сердце забилось сильнее!.. Травинки образовали четырехугольник!
— Сбудется! Сбудется! — воскликнули юные девушки. — Что вы задумали?
— Чтобы Дания поскорее выиграла и заключила почетный мир!
— Сбудется! Сбудется! — вскричали юные девушки. — А когда оно сбудется, мы припомним, что травинки сказали это наперед!
— Я сохраню эти четыре травинки, пророчески связанные в венок в честь победы и мира! — сказал незнакомец, а поскольку оракул не обманул, то я и рисую для них картину того, как мы сидим здесь у озера под плакучей березою и глядим на синие горы Сетера, и каждый из нас связывает травинку с травинкою.
Красная отметка была сделана в календаре 1849 года против шестого июля.
Красная отметка была внесена одновременно в историю Дании, датский солдат вписал своею кровью победную дату: Битва за Фредерисию[179].
Глава XXV. Вывеска поэта
Если бы потребовалось нарисовать для поэта вывеску, то, пожалуй, уместнее всего было бы изобразить Шехерезаду из «Тысячи и одной ночи», рассказывающую султану истории. Шехерезада — это поэт, а султан — публика, которую надобно приятным образом развлекать, ибо иначе он отрубит Шехерезаде голову. Несчастная Шехерезада!.. Могущественный султан!
Имея более чем тысячу и одно обличье, султан-публика сидит и внимает. Давайте-ка рассмотрим некоторые из них.
Вот сидит блеклый, брюзгливый ученый; листы на древе его жизни исписаны глоссами, по коре из свиной кожи ползают, как улитки, усердие и упорство; в животе у него завелась моль, дело худо, очень худо. Прости же за богатое содержание песни, безрассудный восторг, свежий, молодой ум! Не руби Шехерезаде голову! — однако он безжалостно ее рубит.
Вот сидит умудренная житейским опытом швейка; она пришла из чужих семейств, из одинокой каморки, сидючи в которой познавала человеческую природу; уж ей-то ведомо романтическое. О, барышня, прости, что повествование не слишком тебя захватывает, — ты, что корпишь над шитьем и задыхаешься от прозы жизни, ты жаждешь романтизма.
— Голову с плеч! — говорит швейка.
Вот сидит фигура в шлафроке, этом восточном одеянии севера, в кое облекается графский отпрыск, Дурхлаухтен, сын богатого пивовара, и прочая и прочая, — только ни из шлафрока, ни из повелительного взгляда или же растянутого в тонкую улыбку рта не вычитаешь, на каком стебле он вырос; его требования к Шехерезаде именно те же, что и у швейки: чтобы захватывало, чтобы пробегал холодок по спине, чтобы напичкали тайнами, это знал уже блаженной памяти Шпис[180].
Шехерезада обезглавлена!
Мудрый, просвещенный султан! Ты являешься под видом школьника; римлян и греков, стянутых ремешком, носишь ты на своей спине, как носил небо Атлас. Не пренебрегай несчастною Шехерезадой, не суди ее, прежде чем не выучишь своего урока и снова не станешь ребенком, — не руби Шехерезаде голову.
Молодой, разодетый дипломат, на чьей груди мы можем по орденским знакам высчитать, сколько иностранных дворов ты посетил со своим высоким начальством, или же как часто ты доставлял послания, упомяни имя Шехерезады с нежностью! говори о ней по-французски, дабы возвысить ее над ее родной речью; переведи из ее песни всего одну лишь строфу, как можно более скверно, но принеси ее в блестящий салон,
