Сергей Костырко - Дорожный иврит. Путевая проза

И по ходу разговора разучиваю имена: та, которая спорит с Мишей, вулканчик энергетический — Зоя.

Стройная, узкобедрая светловолосая ундина со светлыми бровками и обалденно красивыми зубами (в первый раз такое написалось — никогда не думал, что можно любоваться зубами), сидящая на диване, — Наташа. Да, и еще — у Наташи короткая юбка, выставившая на наше любование ее длинные ноги.

Такая же стройная, но с темными коротко стриженными волосами, с вкрадчивым и при этом цепким взглядом — Аня.

Что-то такое они начали — не отрываясь от слушания общего разговора — делать своими карандашиками, искоса поглядывая на меня. Но никто не показал, чего у них получилось. Деликатность проявили, чтобы не травмировать.

— Но тогда мы никогда не станем нормальной страной, — говорила Зоя. — Мы останемся тупыми, агрессивными колонизаторами.

— Ну вот ведь у вас, Зоя, есть комплекс вины, да? — осторожненько встрял я. — И это ведь как раз комплекс западного человека. А вы когда-нибудь сталкивались с рефлексией исламистов по поводу их отношения к иноверцам?

— Значит, вы тоже считаете, что это нормально — смотреть на них сверху вниз? — спросила Зоя.

И у меня язык не повернулся сказать, что в определенных ситуациях — да, разумеется. Раз. И второе — на самом-то деле вот это акцентированное сочувствие к несчастным арабам, затраханным высокомерными евреями, — это и есть взгляд колонизатора, только просвещенного. Это отношение к израильским арабам как к «братьям нашим меньшим». Именно «меньшим» — это здесь уже на уровне психомоторики. То есть, называя своими словами, высокомерие. И — глубоко сидящее. Но ничего такого не сказал, политкорректность остановила. И к тому ж, они Мишины друзья, его гости, чего я буду взбухать. Ну и вообще, симпатичны мне эти барышни.

— Можно посмотреть, как вы рисуете? — спросил я.

И Зоя дала мне свой альбом. Наброски с натуры, которая их окружает, то есть Миша, Ира, я. Именно наброски, почеркушки художника, но — с неожиданной проработкой, точнее, с ориентацией на некоторую законченность. Летучий набросок как законченный жанр. Эскизность в качестве художественного приема. Некоторые работы были просто хороши. Скажем, три молодых негра, стоящие у барной стойки и задравшие голову к свисающему с потолка телевизору. Гротескно, но это не шарж, — здесь есть эмоциональная объемность, предполагающая существование мира за кадром. И очень выразителен штрих, скупой и нервный, а также насыщенность химических цветов фломастера. Цвета яркие, контрастные, но — ни один не свистит.

— А ваш альбом тоже можно посмотреть? — спросил я у Наташи.

Та послушно протянула свой альбом, и на первом же развороте я увидел великолепный пейзаж городской улицы, с домом, как будто слепленным цветными штрихами фломастера.

— Вот чего не получается, когда пытаешься сделать снимок фасада, а фотоаппарат выравнивает все цвета в одну тональность. Вроде все правильно, но убивается главное — игра оттенков и фактуры.

— Да, — кивнула Наташа так, как будто сама мучилась с фотоаппаратом, — глаз у фотоаппарата тупой.

И силуэты людей в альбоме Наташи тоже выразительные. Даже, может, чуть пожестче, чем у Зои. Но уровень профессионализма тот же.

— Но вообще странно, — сказал я, — что вы две художницы, два разных человека, а рисуете как один.

— Так и должно быть, — сказала Зоя. — Мы — группа.

— Какая?

— «Новый Барбизон».

— Барбизон — это кто?

И девушки терпеливо объяснили мне, что были когда-то во Франции такие вот художники-пейзажисты «барбизонцы», рисовавшие с натуры возле деревни Барбизон.

— Ну, раз вы группа, у вас, наверно, есть своя эстетическая программа?

— Мы пока еще формулируем ее.

— Но ведь хоть что-то про то, что вы делаете, можете сказать?

Первой программу начала объяснять Зоя:

— Художник должен рисовать руками.

— Не ногами то есть, — пояснил мне Миша.

— Ага, — сказал я.

У окна стоял Валера Айзенберг, рассказ которого я прочитал накануне, и в рассказе этом упоминался художник-авангардист, закреплявший лист бумаги на солнце, а на лист этот клавший камни и, дождавшись, когда солнце прожарит лист и чуть изменит цвет бумаги, камни снимавший, и лист с невнятной, но, надо полагать, выразительной композицией выгоревших и нетронутых солнцем кусков бумаги, заправлявший в рамку. Короче, рисовал солнцем. Ну да, теперь понимаю, о чем.

— В израильском современном искусстве, — продолжала Зоя, — мы единственные, кто делает это. Мы восстанавливаем прямую связь между рисунком и реальностью, породившей рисунок.

Дальше уже заговорила Наташа:

— На самом деле, мы — плоть от плоти современного элитного искусства, но мы решились на вот такой жест — ушли от канонов бесфигуративного искусства, замкнутого на самом себе. Мы начали рисовать с натуры. Со стороны, может, и непонятно, что это такой эстетический изыск. Но понимающие искусство люди, — таких, конечно, немного, — это чувствуют. Это тоже элитное искусство, но на определенном, новом этапе.

Аня молчала.

Я спросил, как человек, не вовлеченный в этот изыск, отрефлектирован ли в их творчестве факт включенности того, что они делают, в массовое искусство. Ну, скажем, в эстетику рекламного рисунка. Это ведь во многом похоже, скажем, на стилистику шведской рекламной графики. И в Испании я такое видел. Да и потом, рисунки Матисса и Пикассо тиражируются уже и на майках, и на этикетках парфюма.

Тут, услышав слово «массовое», за девушек вступился Айзенберг:

— Массовое бывает массовое и массовое. И что ты понимаешь под массовым искусством?

— Ну, Уорхолл — это массовое искусство или нет? Ведь делалось как эстетический жест, а стало стилем рекламы.

И тут голос подала, наконец, Аня:

— Да, — сказала она кратко, — у нас эта художественная рефлексия присутствует.

— Ну и ладушки, — сказал я и попытался успокоить Айзенберга, кинувшегося оборонять от меня высокое искусство барышень. — Я, Валера, ничего против не имею. Просто мне сказали, группа, значит, там есть какая-то своя эстетическая программа. Как иначе, если разные люди договариваются работать как один человек. О чем-то ведь они договариваются? Даже если не говорят про это. Вот я и пытаюсь понять, о чем. Я ведь не против.

— Да-да, — сказала Зоя, разминая бумажку, скручивая ее и раскладывая на сгибе темно-зеленый табак из пакетика, — мы как раз думаем об этом. Программа у нас, разумеется, есть, но не до конца сформулирована.

Предполагаемое окончание фразы «для таких, как вы» девушка, опять же из деликатности, опустила.

— А это то, что я думаю? — спросил я, кивая на табачную смесь, которую Зоя заворачивала в чинарик.

— Ну да, травка. Только не марихуана. Эта немного полегче.

— А вы сейчас покурите и начнете смеяться без остановки и плеваться?

— Не обязательно. Бывает такое воздействие, но не на меня.

— А дадите попробовать?

— Ради бога, — и протянула мне цыбарочку.

Я затянулся. Вкуса дыма не почувствовал. Немного прислушался к себе, но — ничего такого. Кроме неловкости за проделанный жест. Вернул назад цыбарочку.

— И все? — разочарованно спросила Наташа.

— И все. Это я просто, чтобы иметь право сказать: и я травку курил.

— Для галочки, да? — уточнила Наташа.

— Ага. А выставки у вас были?

— Специальной — нет, мы участвуем в коллективных выставках. В акциях разных. Скажем, на фестивале рисовали портреты с натуры. Рисунки. Народ в очереди стоял.

— И почем продаете рисунок?

— Ну, за сколько покупают.

— А за сколько покупают у вас? — спросил я у Зои.

— Долларов за пятьсот.

О как!

Когда мы в очередной раз вышли с Ирой покурить на балкон, она сказала, что Зоя художник востребованный, то есть хорошо покупаемый здесь.

Я попросил Зою написать их имена в мою записную книжку. Чтоб на Фейсбуке задружиться. Ну и вообще, автограф на память. Зоя аккуратно вывела у меня в книжке: Zoya Cherkassky, Наталия Зурабова, Anna Lukashevsky.

Ну и чтобы не томить барышень дальше своим присутствием, я оставил их в обществе эстетически близких — Гробмана и Айзенберга.

На прощанье попросил показать еще раз, чего они с нас нарисовали. Единственной, кто решился показать свой рисунок с меня, была Аня. С огромным носом, маленькими глазками и висящими под ними мешками. В принципе, то, что вижу каждый день в зеркале. Но такое типа — мужественное. И вообще — глаз притягивает. Рука у Ани хорошая. Но попросить лист побоялся — даже если рисунок Ани в пять раз дешевле, чем у Зои, для меня и сто долларов — в напряг.

Поднявшись к себе на третий этаж, я зашел в Фейсбук, нашел Зою, полюбовался африканскими лицами ее френдов и попросился в друзья. И так же попросился к Ане. Наташу не нашел.