Знание-сила, 2009 № 11 (989) - Цыбанова
АЛГЕБРА ГАРМОНИИ
Музыка как сверхструктура
Александр Локшин
Можно ли по небольшому музыкальному отрывку восстановить все сочинение целиком? Лежит ли в основе «удачного» музыкального произведения какой-нибудь алгоритм? Если ответ на второй вопрос положителен, то это, в сущности, означает конец европейской музыки как искусства, поскольку генерировать алгоритмы пристало скорее машинам, а не людям.
Похоже, однако, что музыкальное сочинение есть нечто большее, чем совокупность нотных знаков, записанных в партитуре. Общеизвестен пример с Шестой симфонией Чайковского, которую многие знаменитые дирижеры, точно следуя партитуре, превращали в довольно заурядное доброкачественное сочинение. Поэтому алгоритмический взгляд на природу музыки, скорее всего, несостоятелен.
Но можно ли в таком случае хоть с какой-то степенью объективности судить о качестве музыкального сочинения?
Если речь идет о классике, «проверенной временем», то можно, по крайней мере, надеяться, что сработал какой-то механизм естественного отбора. И если я, допустим, равнодушен к Моцарту, то проблема во мне, а не в Моцарте. Но классика как раз и не вызывает ожесточенных споров. Другое дело — современные авторы. Современный Бах — это кто: тот, кто пишет самые алгоритмически сложные партитуры, или кто-то еще?
Ниже я предложу свой вариант ответа на этот вопрос. Мой ответ будет основан на некоем субъективном музыкальном переживании длительностью в тридцать лет.
Но прежде я хочу сделать небольшое отступление о том, как можно учить иностранные языки без словаря и без учебника, а также без помощи учителя. Допустим, что вы знаете французский язык, а хотите выучить итальянский. Вы отправляетесь на необитаемый остров, захватив с собой кипу итальянских газет. Вначале, пытаясь прочесть какую-нибудь заметку, вы не понимаете почти ничего. Через месяц — вы понимаете почти все. Следует подчеркнуть, однако, что понимание нарастает постепенно.
Как такое могло произойти? Вы постепенно разгадали значения слов. При этом решающую роль сыграли два обстоятельства.
Первое. Вы все-таки знали французский. Поэтому вам с самого начала было, на что опереться в ваших попытках прочесть текст.
Второе. Газетный, да и любой другой текст — это не просто последовательность слов, подчиненная каким-то элементарным структурным правилам (два одинаковых слова не могут встречаться подряд, предложение не может содержать больше ста слов и т. п.). Текст имеет еще определенный смысл и обладает тем самым некой сверхструктурой. На пересечении догадок о значении отдельных слов и смыслов содержащих их фраз вы и находили единственно возможное истолкование текста.
Еще интереснее — и загадочнее — природа восприятия художественного текста. В подлинной поэзии, в отличие от версификации, обязательно содержится тайное послание, не сводящееся к тому смыслу, который дал бы прозаический пересказ стиха. И это тайное послание является, таким образом, сверхструктурой по отношению к прозаическому смыслу стиха.
Важное отличие умения воспринять поэзию от способности к иностранным языкам в том, что не существует — и, я думаю, не может существовать — учебников и словарей, штудируя которые, можно было бы научиться понимать стихи. А также в том, что восприятие стиха субъективно ощущается как мгновенное озарение, а не как постепенный, длительный процесс.
Здесь имеется несомненная аналогия с описанными Анри Пуанкаре в его знаменитом докладе «Математическое творчество» переживаниями математика, который внезапно (после длительной подсознательной работы) обнаруживает, что решил свою задачу.
«То, что вас удивит прежде всего, это видимость внутреннего озарения, являющаяся результатом длительной неосознанной работы <…>.
<…> среди бессознательных идей привилегированными, т. е. способными стать сознательными, являются те, которые прямо или косвенно наиболее глубоко воздействуют на наши чувства.
Может вызвать удивление обращение к чувствам, когда речь идет о математических доказательствах, которые, казалось бы, связаны только с умом. Но это означало бы, что мы забываем о чувстве математической красоты, чувстве гармонии чисел и форм, геометрической выразительности. Это настоящее эстетическое чувство, знакомое всем настоящим математикам. Воистину, здесь налицо чувство!»
В течение тридцати лет я не раз слушал сочинение одного из современных авторов. Сочинение казалось мне однообразным и скучным. И вот спустя тридцать лет я вдруг ощутил, что эта музыка мне невероятно нравится!
Как это можно объяснить? Думаю, что дело здесь в том, что непонятную (написанную на не вполне традиционном языке) музыку мозг воспринимает как задачу. И начинает над ней работать, отыскивая сверхструктуру — тайное послание. Если я прав, то распознать сочинения, которым, возможно, суждена долгая жизнь, не так уж трудно. Это сочинения, о которых высоко отзываются одиночки — люди, не связанные друг с другом принадлежностью к общему кругу и высказывающие взгляды, которые противоречат общепринятым. Возможно, что они разгадали тайное послание раньше других.
Эти заметки посвящены всего лишь моему личному опыту восприятия музыки и попыткам анализа этого опыта — в духе того анализа, которым пользуются даже не математики, а физики, обнаруживающие какое-то новое неожиданное явление.
Я вспоминаю свой разговор с одним очень умным собеседником, человеком, далеким от музыки. Я сказал ему, что песни Малера и Шуберта — исполненные на немецком языке (которого я совершенно не знаю) — производили на меня большее впечатление, пока я не знал смысла слов, и что вообще понимание слов только мешает восприятию вокальной музыки. Надо сказать, что мой собеседник посмотрел на меня как на сумасшедшего.
Добавлю, что упомянутый эффект — понимание смысла слов, как помеха — устойчив и, похоже, сталкиваюсь с ним не только я.
Можно ли это как-то рационально объяснить?
Представим себе инопланетянина, впервые попавшего на Землю и вынужденного слушать какое-нибудь стихотворение. Первое, что он заметит — это что перед ним упорядоченная периодическая структура: рифмы, ритм. Второе, что он поймет, — это прозаический смысл стихотворения. И только в третью очередь он, возможно, догадается, что первые две структуры вовлечены в сложную игру, цель которой — доставить ему тайное послание, которое иным способом невозможно передать.
Он обнаружит, таким образом, что смыслы отдельных слов и оборотов речи — часть того алфавита, которым пишется тайное послание. И он поймет, что смыслы и их оттенки как часть поэтического алфавита играют не меньшую, а возможно, большую роль, чем звучания слов. К этому умозаключению он придет, заметив, что животные не понимают стихов.
Нечто подобное он уяснит для
