Знание-сила, 2009 № 11 (989) - Цыбанова
Гоголь не столь историчен, как в описании действий запорожцев: питаться народными соками вовсе не значит делать из каждого крестьянина богатыря-сечевика. Зато он точен в жанре — все, к чему прикасается его перо, наделяется духом героизма, мифологизируется и поэтизируется: казачество в лице запорожцев превращается в «необыкновенное явление русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед».
«Тарас Бульба» стал «Илиадой» с «идеологией» православия и патриотизма. Но, повторимся, «идеология» не была целью для писателя. Это лишь средство ее достижения — палитра с сочными красками для создания эпического полотна. В фильме же все получилось наоборот — вопреки утверждению создателей: «Наш фильм — это эпос, героическая драма из жизни южной части русского народа». Эпос стал средством, а идеология превратилась в цель.
Как такое могло случиться?
Представляется, что подобное было отчасти неизбежно. И не стоит сетовать на «неподготовленность» массового зрителя, отвыкшего от эпических лент. Таковы стереотипы современного восприятия с вполне определенной шкалой ценностей, превращающей идеологию в самодовлеющую вещь первого плана.
Однако авторы фильма в поисках успеха и сами немало поспособствовали подобной подмене. Прежде всего — изменением акцентов в повести Гоголя: при, казалось бы, точном следовании за текстом, в фильме чуть меньше сказано о жестокости казаков и чуть подробнее — о польских; старую жену Тараса убивают поляки — и вот уже в диалог с панночкой вставлены новые слова о смерти матери, и все поступки запорожцев получают оправдание, в котором эпическое произведение не нуждается, а обычная житейская история с обязательной мотивацией чувствует острую необходимость — то справедливое воздаяние «ляхам» за их преступления. Сам режиссер объяснил свое решение желанием придать динамику повествованию: «Мы показываем, что земля подвергается насилию со стороны иностранных захватчиков. Это сильно толкает действие.» О вкусах, как говорится, не спорят. Заметим только, что, во-первых, поляки не «иностранные захватчики» — драматические события развертываются в рамках одного государства — Речи Посполитой. Во-вторых, отступления от Гоголя уже столь велики (прибавьте сюда еще линию Андрия и панночки), что честнее было бы написать в титрах: «По мотивам повести Гоголя».
Перевод повести на язык кинематографа также сыграл свою роль в вы движении на первый план «идеологии». Образный язык Гоголя в большинстве эпизодов оборачивается заурядной картинностью. Авторы фильма, казалось бы, очень точно следуют за повестью, описывая подвиги казаков, под ударами которых ляхи укладываются, как снопы. Но все же в этом видится не былинность, а отталкивающий и грубый натурализм. Особенно ощутимо это в сцене казни Остапа. Вопреки немногословию Гоголя «не будем смущать читателя картиною адских мук», эпизод смущает, и еще как смущает, словно постановщики подозревают своего зрителя в том, что он усомнится в мужестве старшего сына Тараса.
«Художники, извините, должны доставлять людям эстетическое удовольствие», — заявил в одном из интервью режиссер фильма. Наверное, он прав, учитывая современные тенденции развития кинематографа, где важнее зрелищность, чем душа и думание. Но Боже нас упаси от таких, доставляющих «эстетическое удовольствие» зрелищ. Кровь и в самом деле леденеет, но не от восторга перед эпическими героями, а от ужаса перед увиденным.
Утверждают, что талант — это мера. Если это так, то чувство меры изменило постановщикам картины. Где-то прибавили своего, где-то отступили от Гоголя. Изменилась тональность, исказились краски, поменялся смысл — эпическое отошло на второй план, на первый вышли темы православия и Русской земли. Но вовсе не так, как в повести, а скорее в современной версии. «То, что он снял не эпос, видно по реакции людей: почти все, как позитивно, так и негативно относящиеся к фильму, воспринимают данную интерпретацию патриотизма не как историческую реконструкцию, а как нечто вполне применимое к сегодняшнему дню», — подметил в Интернете не оставшийся равнодушным к увиденному зритель фильма.
И здесь самое время вернуться к тому, с чего мы начали. В конце концов, с интеллигентски привычно осуждаемой подменой цели и средств можно было бы примириться, если б не сокровенный вопрос: а что за версию патриотизма предложили зрителю? Какой урок из дважды мифологизированного прошлого вывели?
Единение на почве воинствующего православия?
Нет смысла говорить о невозможности и разрушительности подобного в многоконфессиональном государстве.
Объединение на основе ненависти, долгой и злой памяти с желанием отомстить за прошлое?
Но если подобное и случалось в XVI–XVII веках, когда единая вера и неприятие католичества способствовали сближению гетманщины и Московского государства, то подобное ныне абсолютно неприемлемо. Вековые взаиморасчеты Москвы, Киева и Варшавы тем и характерны, что не поддаются окончательному расчету. Как, впрочем, в случаях со всеми другими государствами, история которых сплелась в тугой, не развязывающийся узел претензий и взаимных обид. Союз по принципу «против кого-то» неплодотворен и бесперспективен. Больше того, он преступен против собственного же народа. Потому формировать историческое сознание, прививая ненависть к одним и льстя другим, безответственно. Мы знаем, к чему это может привести — к звериному национализму.
Осторожности требует даже такой термин, как «Русская земля». Именно в этом случае важно научное знание. Известно, что летописцы долгое время использовали этот термин применительно ко всем землям и княжествам, некогда входившим в состав Древнерусского государства. Но затем его применение вместе с производными от него терминами сузилось. Русскими стали называть себя именно жители южной Руси, Украины. Здесь термин долго бытовал в двух смыслах: в религиозном — «Русская земля» как православная земля, и в этническом — как земля, населенная украинцами. Северо-Восточная и Северо-Западная Русь, стиснутая границами Московского государства, «заселилась» московитами — так стали называть ее обитателей в Белоруссии и на Украине. Впрочем, Рюриковичи, а затем и Романовы, с XVI века стали настойчиво внедрять в повседневность термин Русь, Россия. Сначала политически, как название страны, затем и ее жителей. Так что, сталкиваясь с этим термином, всегда следует задаваться вопросом, какой смысл в него вкладывается.
Это относится не только к прошлому (какую Русскую землю прославляли гоголевские казаки?), но и к настоящему. В фильме «Русская земля» представлена как земля православная, объединяющая и великорусов, и украинцев, и белорусов. Стоит ли удивляться реакции
