Могучий русский динозавр. №2 2021 г. - Литературно-художественный журнал
– А откуда конфеты и пряники? – спросила Марина Овчинникова.
– Это Пшеницына разложила, – ответила Инна Мулаева. Она видела, как девочка раскладывала угощения по партам.
– Света, у тебя что, день рождения? – раздался хриплый голос Галины Петровны. В своём огромном пиджаке учительница возвышалась над классом и казалась изумрудной горой, раскинувшейся под лучами «солнца русской поэзии».
– Помяните папу, – тихо ответила Света.
– Что? – не расслышала учительница.
– Помяните папу, – чуть громче сказала бледная Света. Прошлой ночью Игорь Викторович не проснулся. Сердце любителя астрономии не выдержало очередного запоя.
В классе стало тихо-тихо. Дети, привыкшие смеяться над Светой-инфекцией, стоило ей сказать хоть какое-нибудь слово, внезапно замерли. Поминальные пряники и конфеты оказались заговорёнными: ехидство растворилось, острые языки размякли, никто не знал, что сказать. Для всего класса Света предстала ещё более блёклой и бледной, однако из разряда каланхоэ она в одночасье перешла в категорию человека. Ведь, оказывается, у неё тоже есть папа. Пьяница, который тонул в луже у «наливайки». А потом его мокрого везли в вытрезвитель.
– Что делать-то надо? – нарушил тишину Влад Колунов.
– Ну, просто берёшь пряник и ешь, – ответила отличница Катя.
– Надо подумать что-то хорошее о человеке или сказать что-нибудь хорошее, – добавила Марина.
– Хорошее… – задумчиво произнесла Галина Петровна. – О любом человеке можно сказать что-то хорошее. Давайте ешьте, помяните папу Пшеницыной и открывайте рабочие тетради.
Дети активно зажевали, а Света неподвижно сидела за партой и не отрываясь смотрела куда-то поверх голов одноклассников. Из окна на неё падал весенний свет, такой яркий, что казалось, он вот-вот зажжёт застиранную блузку и два крысиных хвостика на белой маленькой голове.
Цыля | Олег Золотарь
Водитель Иван Цылин сдал дежурному автоколонны ключи от своего ЗИЛа, небрежно расписался в журнале, выскочил из диспетчерской и быстрым шагом направился в сторону гардероба, старательно избегая встреч с коллегами при помощи одичалых клумб и брошенных полуприцепов.
Многие водители тоже успели вернуться из рейсов и теперь устало суетились возле своих автомобилей: протирали лобовые стёкла, осматривали днища, перебрасывались фразами друг с другом или прямо со своими многотонными товарищами.
Цылина не удивляло подобное отношение людей к автомобилям. И хотя свой потрёпанный ЗИЛ он бросил, едва заглушив мотор, как опытный водитель он прекрасно понимал и разделял чувства своих коллег.
Все эти ЗИЛы, МАЗы, КраЗы могли выглядеть бездушными железяками только с самого утра, до первого поворота ключа зажигания. А вот после, с каждым намотанным километром, эмоциональный расклад окружающего мира претерпевал ощутимые изменения. Возможно, свою роль в этом играла пыль, которая не признавала разницы между одушевлёнными и неодушевлёнными объектами и покрывала их с одинаковым безразличием. Возможно, дело было в усталом воображении самих людей, стремившихся вложить в окружающий мир чуть больше одухотворённости, чем тот обычно демонстрировал сам. Но, так или иначе, к концу дня все эти железяки обретали индивидуальность и даже умудрялись перенимать отдельные черты своих водителей, вследствие чего между людьми и машинами возникала эта странная, почти сентиментальная связь.
Цылин бежал от своего автомобиля и коллег вовсе не потому, что ему надоели бесконечные нелитературные вариации насчёт сорванных сцеплений, спущенных баллонов и лживого целомудрия дорожных инспекторов. На самом деле он был совсем не против почесать язык подобными темами. Но в последнее время, едва отмотав положенные километры просёлочных дорог, Цылин вынужден был спешить к месту своего дополнительного заработка. Заработка, который выносил фундаментальные вопросы одушевлённости на принципиально иной уровень и требовал от Цылина напряжения всех его сил.
Часть этих сил приходилось расходовать на то, чтобы не быть привычным для всех Иваном Цылиным – словоохотливым и общительным водилой, душой любой компании (даже если одушевлённым в этой компании оказывался только он сам). Другую – чтобы стоически переносить насмешки со стороны коллег, которые упорно не желали соблюдать дистанцию в своих мнениях относительно моральной стороны приработка Цылина.
Эта сторона и вправду была крайне неоднозначной, и сам Цылин это прекрасно понимал.
Но других возможностей заработать денег у них на селе не было, а окружающий мир продолжал напоминать о своей малоодушевлённости невыплаченным кредитом за выкуп совхозного дома, недостроенным сараем и столичной учёбой дочерей, которая хоть и подразумевала под собой их дальнейшие жизненные перспективы, но пока оборачивалась лишь ежемесячными денежными взносами, обеспечить которые при помощи неспешных бесед со своим ЗИЛом Цылин не мог, как бы ему этого ни хотелось.
Поэтому, в очередной раз переключив внимание с моральных переживаний на циферблат своих часов, Цылин только прибавил шагу.
* * *
В гардеробе, кроме водителей Василия Коробейникова, Лёхи Марокантова и Целлофена Макаровича Чинзе (самого уважаемого и опытного сотрудника их автобазы), пока никого не было. А значит, в душ Цылин, как и рассчитывал, проходил в первых рядах.
– Привет, Иван! – с насмешливой ухмылкой поприветствовал Цылина Василий Коробейников. – Что-то ты сегодня особенно рано!
– А чему тут удивляться? – тут же съязвил Марокантов, презрительно покосившись в сторону Цылина. – Не терпится человеку за государственные банкноты задницу частную лизать!
Если подколку Коробейникова Цылин вполне мог бы проигнорировать (в сущности, Васька был хорошим мужиком, хоть и не умел противостоять сквознякам общественного мнения), то выпад Марокантова оставить без внимания было невозможно. Пару лет им пришлось работать напарниками, и Иван до сих пор не мог простить Марокантову привычку пропивать запчасти с их общего ЗИЛа.
– Жопе слова не давали! – энергично огрызнулся Цылин, снимая комбинезон и стараясь не смотреть в сторону своего обидчика.
Он давно понял, что на любые насмешки коллег лучше всего реагировать ёмкими и короткими фразами, не предполагающими под собой протяжённой диалектической перспективы. Но с Марокантовым это срабатывало далеко не всегда. Внутренняя диалектика этого человека слабо сочеталась со здравым смыслом и не упускала случая агрессивно проявляться вовне в виде банального мордобоя.
Вот и сейчас лицо Марокантова мгновенно побагровело, кулаки сжались, а ноги демонстративно сделали несколько решительных шагов в направлении Ивана.
В самый последний момент в ситуацию вмешался многоопытный Целлофен Чинзе, седые брови которого показались над дверцей шкафчика.
– Захлопнись, Лёха! – хриплым басом одёрнул он Марокантова. – Ваньку не тронь! И впредь не смей! Сейчас всякий вертится, как только может. А Ванька, он для семьи старается! Это дело святое, всякое неудобство извиняющее. Это тебе, Лёха, лишь бы на пропой.
– Макарыч, ты вообще слыхал, что эта шавка протявкала? – попытался оправдать точку зрения своих кулаков Марокантов, но снова был оборван на полуслове опытным ветераном.
– Помалкивай, Лёха, помалкивай! Сам живи,
