Дмитрий Щербинин - Ворон
Лицо и одежда его были покрыты запекшейся, от страшной ране на шее, крови. Альфонсо склонился над ним, и не знал, что говорить теперь, и что делать…
На плечо его слетел ворон и закаркал:
— Ну — все теперь понял?! Хватит же, в конце концов, терять время! Вставай и пойдем…
— Прочь! — взвыл Альфонсо, да с такой яростью, что ворон отлетел в сторону, и закаркал с какой-то ветки:
— Глупец, глупец! Неужели же ты не понимаешь, что только зря убиваешься…
Склонившись над Тьеро, положив на его холодный лоб, горячую вздрагивающую ладонь, Альфонсо шептал:
— Милый, самый дорогой мой друг… Прости, прости меня! Прости!!!
— И в каких бы просторах ты ни был,Я, мой друг, не услышу тебя.Но молю, чтобы это прощанье услышал,Поглотил этот вопль в себя…
Так пел Альфонсо, и все ждал, когда Тьеро пошевелиться. Ведь, в душе то он верил, что тот жив.
Но вот закаркал громко ворон:
— Хватит же! Прекрати это безумие! Иди прочь от этого предателя! Пусть он лежит здесь, в чаще, где его никто не найдет! Пусть тлеет, пусть станет добычей для стервятников. Собаке, собачья смерть!
— Заткнись! — в ярости зашипел Альфонсо; вскочил на ноги и, сжавши кулаки, стал надвигаться на ворона. — Ты… ты… — он задыхался от ярости. — Не смей даже упоминать про него!.. Ты — пшел про-очь! Навсегда! Не хочешь?! Ну — убивай меня!
Ворон издал скрежещущий звук, заменяющий ему, должно быть, смех:
— Положим, я оставлю тебя, и куда же ты денешься? Ты, ненавидимый людьми, убийца матери, и этого негодяя? Хочешь попасть в темницу, чтобы в тебя плевали, смотрели с ненавистью, тыкали пальцем — хочешь просидеть там до скончания своих дней, сгноить своей пламень, когда до свободы истинной теперь совсем немного осталось? Или, быть может, хочешь встретится со своим отцом? Он, ведь, где-то неподалеку здесь рыщет — чувствует тебя. Отвечай — этого ли ты хочешь?.. Ведь, без моего руководства ты и шагу не сделаешь.
— Я… я сведу счеты с жизнью. Да — я не хочу никакой власти. Я хочу той бесконечной пустоты. Да — раствориться в ней, вот чего я хочу!
— Глупец! Ты будешь в этой пустоте страдать веками. Да так страдать, что нынешние твои страдания ничем будут!..
— Оставь же меня! — взвыл Альфонсо, и, когда услышал, что ворон опять принялся что-то говорить — рухнул вдруг посиневший, холодом веющий на грудь своего друга.
Сердце Альфонсо, как и сердца всех сынов Нуменора, было от рождения сильным, однако так долго терзаемое оно не выдержало — остановилось. Да и сам Альфонсо так жаждал забвения, что это было не удивительно.
Однако, ворон все это время внимательно следил за ним и, когда он пал в траву — слетел с ветви к нему на грудь; и широко раскрывши свой клюв, издал каркающий звук древнего заклятья:
— Сердце мертвое, воспрянь!Смерть, прими иную дань:
Знаю, знаю — в далекой избушке,На лесной, березовой опушке —Уродился малыш, краснощекий,И сияет отец светлоокий.
Этим древним, голодным заклятьем,Ляжет смерть на младенца холодным проклятьем.Он умрет, в этот час, в этот миг,Силы жизни отдаст через тысячи лиг!
Сердце мертвое, воспрянь!Ты из хлада смерти встань!
И, только пропел он эти строки, как с тяжким стоном приподнялся Альфонсо. Как никогда раньше, Альфонсо чувствовал себя лишь пешкой, которую передвигали высшие силы — ему оставалась только страдать, рыдать, и… продвигаться все вперед и вперед.
* * *Эта крепость называлась Жемчужный клык. Она красовалась среди скал на восточном побережье, и говорили, что в ясную погоду, с самой высокой из ее башен можно было видеть вершины Синих гор.
Крепость не зря получила свое название: со стороны она действительно напоминала громадную жемчужину, заброшенную на скалы. Устремленными же к нему башенками она напоминала клык. Стены многих домов, действительно, были украшены жемчугом, также, отборными, крупными жемчужинами были покрыты и стены в нижней своей части, в верхней же они были сделаны из перламутра. Жемчуг вовсе не был драгоценностью в этих местах — после бурь, весь берег переливался его чарующим светом, и мальчишки любили строить замки из этих дивных камней, некоторые из которых были не меньше их кулачков. Самая же крупная, двухметровая жемчужина, красовалась вделанная в вершину самой высокой башни, и ночью, наполняясь лунным светом, сияла на многие морские версты, давая дружеским кораблям знать, что они на верном пути, ну а пиратам — что лучше им держаться от этих мест подальше…
По перламутровой стене Жемчужного клыка медленно прохаживался старец Гэллиос, а, рядом с ним — молодой, полнолицый, рыжебородый капитан Тэллай. Над ними повисло ярко-кровавое небо — то самое небо, под которым страдал, переживая гибель своего лучшего друга Альфонсо, а отец его, терзаясь не меньше, гнал своего коня в глубину леса, чувствуя, что его сын там…
С востока наползала грозовая стена, и, хотя была она еще очень далеко, уже слышался беспрерывный ее гневный рокот, виднелись и молнии, беспорядочными нитями протягивающиеся к воде.
— Неладное что-то в этом творится. — говорил Тэллай. — Словно бы небо на нас злится. Эти дожди холодные, да затяжные — для августа дело невиданное. Тут еще небо кровавое, да эта вон — новая напасть. Буря великая будет — несчастны те, кто не успеют достичь берега. Не один корабль пред теми валами не устоит. Ни за что бы не отправился в такую погоду, в открытое море.
— Ну, зарекаться не стоит, друг Тэллай. — с тревогой вглядываясь не на восток, но на запад, где за гребнем холма, ничего, казалось бы не было видно, молвил Гэллиос…
Некоторое время они шли в молчании, потом Тэллай молвил:
— Велики нуменорские мореплаватели, однако, случаются иногда такие бури, против которых вся человеческая сила — ничто. Да — есть в этом мире, такие силы, пред которыми ничтожен человек.
— Но это не так. — спокойным и сильным голосом говорил Гэллиос. — Вспомним слова мудреца Вэллина: «Я человек — и я горд этим. Предложи мне некто стать горою, водопадом, или звездой — я бы отказался, ибо никому иному, как человеку не дана такая сила воображения, такой творческий пламень. Гора стоит незыблемая веками, а тут — в двадцать лет он уже творит в своей воображении целые миры. Вот звезда — всегда серебрится на небе, но может ли звезда любоваться, может ли писать стихи? Вот буря — порой, она вырывает с корнями многовековые деревья, как тростинки переламывает мачты у кораблей, а человек, благодаря жажды жизни, жажде творчества и любви — выстаивает там, где рушатся скалы. Если тверд человек — никакая стихия не сломит его; и сам властелин тьмы окажется бессильным перед воли Человека».
Они прошли еще несколько шагов в молчании, после чего Гэллиос добавил:
— Но тот же Вэллин пишет дальше: «…Однако, никто — ни звезда, ни гора, ни какая тварь, ни, даже, мерзкий орк не может пасть так низко, как человек- стать более презренным, чем навозный червь…». Ну, Вэллин еще много размышлял об человеческой природе, а мы поговорим о друге твоем Альфонсо.
— После всего того, что стало нам известно, я не могу называть Альфонсо своим другом. Он — матереубийца. Нуменорская земля не носила злодея большего чем он. — молвил капитан Тэллай.
Издалека донесся тяжелый громовой рокот, и, казалось, что это некая огромная гора рухнула в воды бордового моря.
Гэллиос вздохнул:
— Ему тяжело и больно сейчас. Очень больно… Я чувствую его боль — его душа отяготилась еще каким-то злодеянием…
— Еще одно злодеяние… Да его… — Тэллай не договорил — махнул своею сильной рукою.
— Что ж его? — В темницу посадить?.. Убить? — голос Гэллиоса дрогнул. — А вот я одно тебе скажу: ему любовь нужна. Он, ведь, во мраке. Поглощает его тьма… Тэллай — тебе то больно, но твоя боль с его не сравнится; так что — помни одно — что бы не было — слушайся меня.
— Вас то и не слушаться? Вы мудрейший человек в королевстве!
— Тогда держи свой корабль готовым к отплытию.
* * *— Из жизни уходить нам страшно.Цепляемся за память за образы, за голоса,Но это все напрасно —Зарею смерти поднимается из мрака полоса…
Так говорил, сам не замечая, что говорит стихами, Альфонсо.
Ведомый вороном, он только что вышел из леса, и стоял на его опушке, и видел, кажущиеся бескрайними, багровые поля.
— Помни — твой отец где-то близко. — каркал ворон. — Говори тише, а, лучше, вовсе ничего не говори. Следуй за мной да побыстрее — этот Сереб остановился возле водопоя, где его может увидеть Рэрос. У нас осталось лишь несколько минут. Скорее же, Альфонсо…
Но юноша и не слышал ворона. Он хотел поведать свою боль хоть кому-то — эта боль рвала его, а он все не мог принять то, что лучшего его друга нет больше.