Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Еще и раньше Альфонсо часто думал об этой братской любви, об единении всех разобщенных. Иногда находили на него такие дни, что он ходил к Цродграбам, призывал их любить эльфов, эльфам — Цродграбам. А когда ему отвечали, что и так есть любовь, он начинал горячится и утверждал, что эта любовь недостаточна, что надо стремится к тому чувствию, какое испытали они, когда Вероника в светлое облако разрослась. Он и не знал (точнее — не хотел знать), что такое же проповедует и Робин; но и тот и другой вскорости убеждались, что тщетны их старания, и вновь начинали мучаться. И вот теперь Альфонсо уверился, что он не остановится ни перед чем, лишь бы достигнуть понимания, лишь бы засияла эта братская любовь: «Быть может, это в последний раз так ярко вспыхнула кровь твоя — быть может, потом одно увядание, трясина будет. Ну уж нет — сейчас устрою последний концерт. Да будет свет!»
Он с жадностью оглядывался, жаждя увидеть хоть кого-нибудь, к кому можно было бы бросится, выложится. И он увидел довольно значительную толпу, увидел и всадников, и пеших — к толпе этой подходили все новые составляющие — и Альфонсо, радостно вскрикнул, на демона похожий, выкрикивая что-то бессвязное, бросился к этому скоплению.
* * *Та толпа к которой бросился Альфонсо состояла и из Цродграбов, и из людей, и из эльфов. Все они обступали место чудовищного преступления — убийства. Вы помните, сколько было убито эльфов при походе к Самрулу? Тогда только плакали, тогда никого не обвиняли. В них было смиренье пред ужасами окружающего мира, и они отдали ту жуткую дань как должное, но то, что убийство произошло в их милом доме, было из ряда вон выходящее. Многие эльфийские девы плакали на груди у своих возлюбленных, а те стояли мрачные, словно бы собственную смерть увидевшие. И всех их можно было понять — Эрегион был их раем, источником всего света Вселенной, и не знали они никакого Валинора, можно даже сказать, что Эрегион был для них такой же звездой путеводной, мечтой святою, да всей жизнью, духом — тем же, что для Робина была Вероника, а для Альфонсо — Нэдия; только вот любовь эта раньше не была омрачена такими пронзительными, мучительными чувствами, и теперь то в эту святыню проникло зло — вся трава была темна от крови, неестественно изогнутое посиневшее тело, с отвратительной рваной раной, каждый чувствовал, как и свою собственную кровь. И все, конечно же, хотели, чтобы убийца был найден, и зло навек изгнано — содрогаясь от ужаса, они готовы были тут же жизнь отдать, ради этого.
И вот к этой то толпе, на конях белоснежных приближались Барахир, Келебримбер, братья, а на пони — Фалко и Хэм. И здесь не обошлось без мучений. Терзался Вэллиат. Его лик имел страшно блеклый, до предела напряженный вид, крупные капли пота появлялись на нем, стекали по щекам. Так же взмокла и его легкая, светлых тонов одежда. Ворот был расстегнут и виднелось ослепительно черное, так сильно разросшееся родимое пятно у него на шее — представлялось, будто он весь изнутри наполнен этой тьмою, и только тонкой оболочкой кожей, разорванной в одном месте, обтянут. И вот, что он рассказывал надрывным, стремительным голосом:
* * *«Теперь то припоминаю, теперь то ясно припоминаю, что в последнюю ночь со мною сталось! Ведь опять пришел этот… Я не знаю, кто он — этот черный человек. Да, да — весь в черным, и под капюшоном одна только тьма клубится. Как и всегда стоял он, недвижимый, в темном углу, да на меня то все смотрел. У меня же, знаете, даже и строки такие есть:
— Что ж, вновь придешь, о недруг темный,Вновь ночь мучений, злобы, мглы;Твой образ мрачный и огромный,Наполнит темные углы.
И вновь терзать стенаньем будешь,Забвеньем вечным ужасать,Вновь до утра со мной пробудешь,И до утра не дашь мне спать.
И вновь я в темное забвенье,Со стоном долгим погружусь,И безысходное моленье,И прорычу, и разорвусь.
И вновь, пойму — один я в мире,И вновь с ума с тобой сойду,И в безысходной, мрачной силе,Пройду чрез пыток череду.
Эй ты, стоящий в изголовье,Плывущий в сумрачном углу:Где дум былых моих раздолье?И жив я буду по утру?!..
Так вот: понимаете ведь, что не зря я это сложил — каждую ночь он ко мне приходил, и уж столько лет! Я же каждую ночь думал, что разума лишусь, что никак, никак не смогу до утра дожить, а уж если будет мне даровано такое, ежели вновь свет смогу увидеть, так непременно что-нибудь изменю, чтобы только вновь такой кошмар не повторялся. Но в муках дотягивал я до нового утра, а уж при свете дня, мне ночное таким несбыточным кошмаром казалось, что и не думал бороться, думал спокойно следующая ночь пройдет — но вновь и вновь повторялась эта мука. Так вот: вчера уж слишком невыносимым мученье это сделалось; и все-то он меня терзал, и все то в этот мрак безысходный кидал, а потом и спрашивал: „Чувствуешь ли, как смерть твоя близка?“ — а тут и впрямь, словно бы ледяной дланью мне кто-то сердце сжимал — сердце то не бьется; чувствую, что и сил больше нет — и так то больно, и так то жутко! Ведь один я, да этот ужас, и мрак — мрак бесконечный! Ох, да и вспоминать об этом теперь не могу — только вспомню. Вот видите, видите, какая дрожь меня пробивает: понимаете, как на сердце больно!.. Одно воспоминанье — это уж пытка! Говорить то — говорить тяжело! Нет, нет — вы меня остановить хотите, так не надо меня останавливать — уж дайте досказать, я до конца эту муку вытерплю!.. Итак, кричал он мне: „Хочешь ли навсегда в одиночестве остаться, во мраке этом? Ты, ведь, первым среди братьев умереть должен, на тебе ведь метка тьмы — вот и умрешь, сегодня, сейчас…“ — и, ведь, чувствую я, что правду он говорит, что, действительно — не вырваться мне из этого мрака. И тогда я как закричу — ведь в полный голос хотел завопить, да как в трясине — ни единого звука не издал:
— Выпусти меня! Дай только вновь свет увидеть! На все готов…
Да я уж и не помню, всего того, что в том мраке выкрикивал, но клялся много — это точно. А оно и говорит мне — хочешь вновь в живых оказаться, так испей крови — можешь эльфийской, а можешь и еще чьей, только бы такое создание было, у которого и разум и душа.
Вот распалась, оставила меня тьма — оказался я в своей комнатушке… Ах, да нет — не хотел я вас обижать, Келебримбер-владыка, конечно; не комнатушка, конечно покои просторные, да благоуханные, да шелестом парка наполненные — только вот мне и душно и тесно среди тех стен сделалось — совершенно даже невыносимо стало!.. Подбежал я к окну, задышал часто-часто — и все не мог надышаться, ведь во мраке том мне какая-то ледяная жижа легкие заполняло. Но не было мне покоя, государь, понимаете ли — ни мгновенья покоя мне не было! Так то давил этот ужас — так то чувствовал я, что никак мне от этой муки не избавиться, что будет она и в следующий ночь продолжаться, что волком завыл, и только удивляюсь, как на тот мой вой никто не прибежал… А дальнейшую то жуть почти и не помню. Но вот, кажется, бросился я из этого окна, да потом по парку несся — но, знаете, воспоминанье такое — будто мелькают кругом древесные, темные стволы, а большего то, как ни старайся — не в силах припомнить… Но вот сейчас, как сказали об этом убитом, так и припоминаю — вот ужас то весь, и как голову то давит! — припоминаю, что, вроде, набросились появилась передо мною какая-то фигура — тощая такая (да, впрочем, ничего точно не могу вспомнить — все то размыто, все то болью сдавлено!), и как появилась эта фигура, так вновь этот голос во мне поднялся, и вновь повелел — чтобы бросился, чтобы горло разгрыз!.. О-о-ох!.. Вот сейчас рассказываю, и все ясно вспоминается: даже и не приказывал мне ничего этот голос, но просто порыв мгновенный был — просто ужас перед забытьем вековечным. Не смог я сдержаться — убийца, убийца! В горло я ему вцепился, все горло разодрал, и вот теперь вспоминаю, как мне рот эта кровушка горячая наполняла, как я ее глотал, глотал… Да что же я это такое говорю?!.. Да неужто же я убийца?! Да нет же — нет — уже отказываюсь от этих слов… Хотя убивал, убивал, убивал — не выдержал я этого искушения!.. Ну что же вы со мной за это сделаете?!.. В темницу навек посадите — ну и сажайте, только не казните, вы, ведь, даже и не представляете, как страшна мне смерть… Ох, да что же это за боль такая — помогите мне, в глазах все меркнет — будто мир весь выцветает!..»
* * *И трудно было поверить, что иступленная эта речь звучит среди спокойствия природы, среди благоуханных, плавно шепчущих полей, под ясными лазурными небесами, в выси которых легкие и величественные, плыли белоснежно-клубистые, окруженные золотыми, трепетными каемками, облака. И под этим раздольным куполом, словно служители храма природы, пели свою печальную, но такую тихую, ласковую песнь жаворонки. Время от времени дул ветерок, и, казалось, что солнечный свет в этом ветре уплотнялся, и в нежные поцелуи обращался. Где-то поблизости, среди трав журчал ручеек… А Вэллиат надрывался, да и всем находящимся рядом с ним было мучительно больно, и даже мудрый, и проницательный государь Келебримбер не мог понять — действительно ли несчастный совершил в эту ночь убийство, или же — это только привиделось ему. И он говорил:
