Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
— Любовь — это ад! АД!!!!!
Так ревел вихрь, но, на самом деле, из глубин его подымались совсем иные чувства, он в ярости пытался с ними бороться, но даже всех его сил в эти времена величайшего могущества было недостаточно, чтобы окончательно преодолеть в себе чувство любви. Так, в глубинах его сознания, в этом черном облаке бился истинный пламень. И вот потекли строки Последней поэмы — казалось, над Мордором взошло таки солнце — голос очищался с каждым мгновеньем, тучи разрывались, и вот-вот, казалось, должно было наступить долгожданное освобожденье:
— Никто, кроме дальних созвездий,Что ярче земных всех богатств,Горят, без любви без молений,Не видел, как шел он средь райских богатств.
Никто, кроме ока, что видит,Весь космос, и прошлого миг,Не знал, как Мелькор ненавидит,Свой рок — как Звезды любит Лик.
Не ведал никто, кроме Девы,Что тихо молилась в ночи,Как страстно пылали напевы,В его раскаленной груди.
Но вот уж пред ней он пылает,Уж видит, что любит его;И вот уж к груди прижимает,И гром уж ревет высоко.
И весь Валинор всколыхнулся,Тревогу забили вдали,И голос богов тут взметнулся,Мгновенья разлуки пришли.
Единый лишь раз ее обнял,Один лишь раз к звездным устам,Прильнул… и творение понял,Дорогу нашел всем мечтам.
Но то против рока, то страшно —То грех — наказание ждет,И шепчет Звезда: «Ах, напрасно,Твой пламень во тьме пропадет!
Ведь ты не смирил своей страсти,А я — не смогла обмануть;И в мир этот только напастиСмогли мы с собою вдохнуть.
Ты с гневом своим не смиренным,Лишь молнии будешь метать —Не стать вновь тебе вдохновенным,Ты жаждешь весь мир воспылать!
Прости, не смогла я сдержаться —Прости, не смогла не любить!Прости — суждено расставаться,И вечность в разлуке нам жить!..
И я лишь молю, чтобы в новыйТы яростный бой не вступал,Ты знаешь, что будешь плененный,Как много б красот не сжигал!
Помилуй ты дивный рощи,Ведь в них — из лазури стихи,Помилуй священные ночи,Которые снами тихи…»
Уж близко сверкают зарницы,И в небе горами идут,Валары в сеянье Денницы,Цепь вечного плена несут.
«Помиловать!!!? Вновь подчиниться!!!?Ну нет — я разрушу сей мир,Над бездной я буду носится!Претит голос сладких мне лир!
И кто они, право, что смеют,Меня и тебя разлучать!И скоро о том пожалеют!Я буду как Солнце пылать!!!»
Но нет — не сияющим Солнцем,Что в час вечно юной весны,Капелью стучит за оконцем,И блещет средь гласов детворы.
О нет — он не Солнцем тем милым,Но черною тучей восстал,Не лебедем он сизокрылым,Но кровью своею пылал…
Так было и на самом деле: сначала все эти тучи рассеялись на многие-многие сотни метров ввысь, и, казалось, что вот сейчас уже прорвутся, брызнут из них обильные лучи солнца или звезд. Уже, казалось, просвечивалось это блаженное сияние, но в последние мгновение, тот неминуемый рок, который прозвучал в строках Последней Поэмы, отразился и в том, что происходило на самом деле. Ведь за мгновенье до этого, ворон обратился в сизокрылого, стройного лебедя — огромного, прекрасного лебедя, который расправил свои крылья над всей этой истерзанной землей. Только мгновенье и продолжалось это чудо! Внутри лебедя все равно был ад — и лебедь потемнел, и разорвался обильными кровавыми потоками, которые, клубясь, стремительно стали разлетаться во все стороны. И вновь все заполонила исполинская кровяная, брызжущая молниями туча. В глубинах этой тучи были Дитье, Дьем и Даэн. Пламень обвивал их, отчаянье сжимало — и голос колдовской, голос наполненный вековым отчаяньем хрипел, что никакого света нет… нет и любви — все обман, есть только боль… а еще сила — они должны подчинится, они должны исполнить его волю.
* * *Альфонсо помнил, как он ревел в пещере Ородруина заклятье, помнил, какую огромную мощь при этом испытывал. Ему казалось, что ничто не сможет устоять перед ним. Ежели захочет он расколоть Среднеземье, так стоит только повести рукою; захочет зажечь новое светило — пламень для бессчетного множества светил чувствовал он в своей душе. И без конца шли эти исполинские, изжигающие порывы внутренней мощи — он не мог связно мыслить, вообще не было ни одной мысли — только без конца разрывалась, била гейзерами в его душе лава…
Теперь он сидел на черном троне, в черной же зале, в самой верней части того исполинского замка, который высился над Мордором. Здесь не было окон, не было дверей, просто в стенах зияли проломы, а за ними открывалась бездна. Обрывчатые стены вздымались вверх, и там переламывались изгнившими клыками. Вплотную, даже задевая за них, издавая пронзительный, железный скрип проплывала завеса туч. Ветер завывал так, словно был живым, и в каждое мгновенье его раздирали на тысячи клочьев. Время от времени, через проломленные стены в залу влетали уродливые призраки — они вопили с яростью, кривились, раздирались в клочья, вновь собирались, проносились возле трона.
Довольно долгое время он просидел без всякого движенья — он не знал, куда направить бивший в душе пламень. Волнами накатывалась, захлестывала ярость, но он не знал, на кого ее направить, а потому его мертвенные, костяные пальцы все с большей силой впивались в черную поверхность, слышался скрежет, сыпали жирные кровавые искры. Вдруг, из глубин груди его стало подыматься клокотанье — все громче и громче оно становилось, глаза заволоклись кровью, затем стали непроницаемо черными, и, вдруг раздался вопль — словно целая стая голодных волков разом заголосила: «НЭДИЯ!!!» — и он тут же сорвался с места, вырос в расплывчатую, ревущую колонну мрака — колонна эта вырвалась из пробоины, и уже в стремительном полете над бездной стали вырываться из нее бессчетные черные крылья, наползать из глубин и тут же вновь поглощаться вороньи глаза. В общем — это было нечто хаотичное, что и вообразить то невозможно — подобие чего может прийти разве что только в больной рассудок. Это нечто двигалось стремительно, но опять-таки хаотично, так как не знало, в какую сторону направить свой полет. Со стороны казалось, что эта жуть трясется в агонии совершает многометровые, беспорядочные рывки. Раз оно врезалось в черную стену — раздался такой грохот, будто целый мир разрывался в клочья — весь замок, до самого основания содрогнулся, а от места столкновения разбежались широкие трещины. И вновь раздался этот вопль: «НЭДИЯ!!!» — и вновь рывки. Он не испытывал к ней чувства любви, или вообще какого-либо нежного чувства — нет — он просто вспомнил, как прежде они сталкивались, как он начинал ее рвать — и вот теперь эта жажда разодрать ее заполнила все его сознание — он ревел от ярости, он ничего не видел, по прежнему ни о чем не думал — и еще несколько раз проревел ее имя, и все то думал, что она действительно может прийти на этот зов. А потом он падучей звездой устремился вниз, и в несколько мгновений уже преодолел то огромное расстояние, которое отделяло его от земли. Произошел страшной силы удар, на многие версты окрест все содрогнулось — но его сотканное из могильного холода тело было по прежнему цело, полно тем страшным подобием жизни, которым наделяло его кольцо. И вновь в нем взметнулся ураган ярости, в котором тут же померк поднявшийся было проблеск сознания. Вот он вцепился в гранитную глыбу и разодрал ее так легко, словно это был лист бумаги. Вот заскрежетал, заревел продолжая Последнюю Поэму:
— Не знал никаких сожалений,Мелькор в бой последний влетал;И в вихрях огнистых волнений,Он войско Валаров сжигал.
Не помнил уж слов своих нежных,Забыл самый сладостный миг;Не слышал речей он прилежных,Ужасен Мелькора был лик!
И даже в далеких равнинах,За кольцами радужных гор,Горел словно осень в рябинах,На небе из вспышек узор.
Забыл обо всем в своей злобе,Взметался слепящей волной,И тучей гремел в небосклоне,Орал: «Все ж я буду с тобой!»
И молнии в землю впивались,Сжигали там парки, сады;И ветры вокруг разрастались,И рушили святы дворцы.
Казалось, ничто перед мощью,Не может его устоять,Казалось, ужасной той ночью,Уж должен тот край погибать.
И в небе пред ним мала птаха,Ее не заметил, изжег —И тут, как пред смертью, пред плахой,Пред ним плач девичий вдруг лег.
«Почто, ах почто эта мука!Она мне была как сестра!Тебе же она словно муха —Что право — пусть там — умерла!
Ослепший ты, жалкий, могучий,Зачем, ах зачем эта кровь?!Зачем разрастаешься тучей,Зачем шепчешь слово: „Любовь“..
Зачем — мое сердце разрушил…Да что там! Поймешь ли меня?!Ты только огромное слушал,Ты весь в блеске злого огня!
Тебе уж смешны эти слезы,Какая-то птаха, и что ж?!Метаешь ты молнии, грозы —Но счастья уже не найдешь!
Тебе ли понять святу радость,Когда она, чудо-чудес,Поет свою звонкую шалость,И вторит весенний ей лес!
И ты ли поймешь как летали,Навстречу столь милой заре,И ты ли поймешь как мечтали,Увидев закат в янтаре.
И ты ли с великою страстью,Ослепший в боренье своем,Поймешь, что свершилось несчастье,Что мы с ней не будем вдвоем!
Но нет — ты все двигаешь тучи,Ты рушишь святые хребты,Дробишь с воплем яростным кручи —Теряешь остатки мечты…»
И по мере того, как выговаривал эти строки, успокаивался Альфонсо — почувствовал себя сначала пристыженным, а затем и горькое раскаянье испытал — потом нестерпимо одиноко ему стало — он жаждал света, он жаждал любви. Вот промелькнуло некое светлое воспоминанье, и он уцепился за него. Какое же хрупкое оно, как быстро разлетается в этом кровавом, воющем воздухе — словно сон прекрасный — не вспомнишь его сразу — потом уже никогда эту красоты не вспомнишь. Но надо бороться — как же тяжела эта борьба! Для него изожженного пламенем, с черным кольцом на пальце, подобное воспоминание могло оказаться невозможным — но он все-таки оставался титаном, и в этой титанической борьбе все-таки одержал победу, и вспомнил — он восходил на вершину Менельтармы. Он юноша, на душе которого еще нет крови убиенных, у которого вся жизнь впереди. Как же бесконечно давно это было! Как же жаждалось вернуть те времена! Он готов был на все, но только бы вернуться — только бы увидеть вновь Менельтарму! В душе его очередным огненных вихрем взвилось моление: «О, Иллуватор, ведь ты, Единый, все видишь, все понимаешь — почему же ты не хочешь помочь мне?! Да — много на мне мрака, но ведь ты создаешь звезды — в твоей власти вновь сделать меня свободным! Ну, что же ты — что же ты всегда молчишь, все наблюдаешь — что же ты такой безразличный, холодный!.. Проклинаю тебя! НЕНАВИЖУ!!!»
