Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
— Она придет за нами. За Мною прежде всего… Понимаешь ли, друг Барахир, брат ты мой родимый — ведь нет же на свете человека, который бы больше моего страдал! И, ведь, не может этакое мученье дальше продолжаться — за кем же еще, как не за мной, который Ей всю жизнь посвятил, может идти Она в это место?!.. Но ты верь — Она всех нас спасет…
Тут он весь задрожал, затрепетал от волнения, хотел было бросится к Барахиру, но тут очередной сильный толчок поднялся из глубин, и Маэглин не устоял таки, стал заваливаться назад — это происходило ужасающе медленно, и, все-таки, Барахир понимал, что он уже ничего не успеет сделать — он еще мог вспомнить, каким был ловким в молодости, как взбегал по стволу мэллорна, но тело было уже разбитым, старым — он даже и подняться теперь был не в силах. Он только вытянул за своим другом руку… Как же медленно все происходило — Маэглин уже понимал, что падает, еще видел Барахира, и еще успел сказать:
— …Все хорошо. Я не могу разбиться теперь. Нет — мне суждена иная судьба. Скоро я встречусь с Ней…
Он говорил еще что-то, но этого уже не слышал Барахир, как и не видел он больше своего друга — никакого следа от него не осталось, словно бы все связанные с ним воспоминанья были лишь порождением его мыслей. Он еще попытался подняться, попытался выкрикнуть его имя, но тут такая боль прожгла его грудь, что в глазах потемнело — он заскрежетал зубами, стал погружаться в забытье. С побелевших губ слетал шепот:
— Ну и хорошо… хорошо… и ни к чему было это пробужденье… А теперь сон — уже навсегда… навсегда…
Однако, ему не суждено было погрузится в забытье смерти — он тут же был разбужен. В то помещение в котором он пребывал, появились. Появились не из-за двери, как это можно было бы ожидать, но из того мрака, который зиял над его головою — там произошло некоторое движение, что-то резко дернулось, раздался нечеловеческий, страдальческий стон, а затем — тьма эта сложилась в длань, которая опустила на пол перед ним тех троих, ради которых и пустился он когда-то в странствия — Даэна, Дитье и Дьема. Их тела покрывали черные одеяния, которые невозможно было разглядеть, так как они постоянно расплывались, меняли свои очертания — также невозможно было разглядеть и их лица, и одно было точно — на этих лицах лежала печать некой запредельной жути, это были лики из кошмарных снов — ни одной кровинки, ни одного ясного чувства — но только все что-то непостижимое, болезненное. В глазах их был мрак, на пальцах зияли, словно щели в запредельное кольца. Барахиру казалось, будто стены раздвинулись — да — не могло быть такого, чтобы в таком малом помещении, где он с одним Маэглином с трудом размещался, свободно поместились эти трое.
— …Сыночки, милые, что ж с вами будет…
Язык заплетался, в глазах плыли темные круги, но он, все-таки, уже вырвался из забытья — ему больно было за них. Он все пытался протянуть к ним руку, дотронуться. Через какой-то, как ему показалось бесконечно долгий, промежуток времени, он все-таки смог вытянуть руку, и дотронуться до длани того, кто стоял ближе — он даже не мог различить, кто это был, настолько они теперь все были похожи. Он уже знал, что почувствует от этого прикосновения, а потому и не вскрикнул, и не отдернул руку, когда холод гробницы пронзил его тело. Он шептал:
— Вы только скажите — осталось в вас еще что-нибудь от прежних?.. Ведь должно же было остаться. Непременно должно было!.. Ведь сколько времени до этого вы сопротивлялись мраку — так вот и теперь…
Однако, его мучительный шепот был прерван иным голосом — и не то, чтобы это был какой-то очень громкий голос, но в нем звучала какая-то необъятная едкая злоба, жутью от этого голоса веяло, и не только истомленный Барахир, но даже и могучий эльф потерял бы среди этих темных слов свои собственные мысли, оцепенел бы, как завороженный слушал бы, ожидал своей гибели.
— Отныне Вы три моих раба. Вы видели уже многое. Вы видели, что мощь, что возможность владения всем миром — все это во Мне. И теперь вы, рабы мои, должны порвать всякую связь с ничтожным прошлым. Посмотрите на этого жалкого червя — он лежит под вашими ногами, трясется от страха, молит о пощаде. Он — ничтожество. Так чего же вы ждите — раздавите этого червя! Раздавите не задумываясь! Давите!..
Невозможно было не повиноваться этому голосу, и вот трое этих, еще не призраков, но уже и не людей сделали движение вперед — тут Барахир почувствовал, как та рука, которую он с таким трудом смог протянуть к ним, была перехвачена иной призрачной дланью, и сжата с такой силой, что затрещали кости. Причем он чувствовал, что сжимают так — скорее случайно, что на самом то деле, в них теперь такая силища, что они легко смогут раздробить и гранит и алмаз. И вновь голос:
— Что же медлите? Отбросьте эти жалкие предрассудки — ведь все они ничего не стоят, все только замедляют движение вперед, повергают Вас, Великих в болото. Вспомните, сколько зла причинил он вам! Это из-за него вы столько скитались… Раздавите — исполните этот первый мой приказ — ступите на дорогу к величию…
— Да, да… — глотая слезы, прошептал Барахир — и с дрожью, чувствуя, как замирает сердце, вглядывался в эти, испускающие холод, пришедшие из кошмарных снов лики, которые теперь склонились прямо над ним. — …Я действительно, очень виноват перед вами! Наверное, мне не надо было отправляться в эти странствия. Всю жизнь я провел в блужданиях, в волнениях, в боли! Так и не было у меня своего дома… И все это ради… Все это было тщетно — все равно, вы оказались в этом жутком месте. Вы призраки!.. Да — наверное вы должны были остаться в Алии… И только теперь, перед смертью, и с такой ясностью, с такой болью понимаю, что, на самом то деле, был орудием рока… Ну, а если бы не было меня — вы бы, все равно, стояли бы сейчас здесь, и кольца бы вас леденили — просто какой-то иной дорогой пришли сюда, кто-то иной послужил бы орудием рока… Я совсем уж слаб, я умираю, но… не слушайте… боритесь… — голос его затухал. — …Впрочем — не важно — рано или поздно все равно… подчинитесь ему…
Он чувствовал, как холод от тех дланей ледяными, ядовитыми ручьями растекается по его разбитому телу, окутывает сердце — и сердце билось теперь с большими перерывами — кажется, лики приближались — в них не было и тени теплого, человеческого чувства — все ледяное, омертвелое. Вот мрак забвения уже почти полностью ослепил его, но он тут же, с отчаянной силой рванулся, оказался вдруг уже на ногах — стоял, чувствовал, что надорвал что-то в своем теле, и теперь уж смерть неизбежна — да что там! — он обнимал их, своих сынов, и, роняя слезы, словно молитву читая, выговаривал:
— Нет, нет — не прав я! Не прав, когда говорю, что вы не должны бороться! Что вы обречены! Нет — не обречены! Нет — должны вы бороться!.. Ведь великая сила в этих кольцах — все страсти ваши человеческие в них собраны! Ах, если бы можно было направить их в нужную сторону!.. Неужели вы еще настолько несовершенны, что не способны на такое?!.. Нет — я знаю — вы можете, можете, можете!..
— Раздавите же этого червя. — все тем же, не терпящим возражений голосом, пророкотал тот неведомый, кого скрывала тьма. — Вы подобны бурям, вы подобны вихрям, что же вы останавливаетесь перед этим ничтожеством? Как можно слушать его бредни?
Однако, ни Дьем, ни Дитье, ни Даэн уже не были теми безвольными, холодными призраками, какими были они незадолго до этого — слова Барахира повлияли на них. Им захотелось вырваться из того холодного оцепенения в котором они пребывали — им стало до жути больно, потому что они не знали, сколько времени уже провели во мраке — в памяти вставали какие-то черные облака, кровь, страдания — и сколько же, сколько же это продолжалось?!.. Нет — они не ведали этого — но им казалось, что мир уже погиб, возродился, вновь погиб — и все это было чуждо им. Вот промелькнуло слово «Алия» — и словно лучик золотистый забрезжил во мраке, потянулись они к нему, силы почувствовали, но и муки при этом испытывали немыслимые… И вновь голос мрака:
— Зачем сопротивляетесь? Все тщетно — любовь ушла, и ее, уж поверьте мне, никак теперь не вернуть! О — я то знаю, что такое любовь!.. Это призрак, это дым — это то, что причиняет боль, то, что лишает сил, ведет к безумию. Нет зла более страшного чем любовь!.. Любовь — это ад! Давите же его! Подчиняйтесь! Вы не смеете мне перечить! Давите червя, рабы! Вы еще станете владыками! Давите же! Любовь — это бред! Любовь — это боль! Бо-о-оо-ооль!!!
Это был воистину жуткий вопль — только истинное, веками терзавшее его чувство, могло породить порыв такой неимоверной силы — подобно клубку из тысяч громов перекатился он через Мордор, и тучи, которые так тяжело, так угрюмо проплывали над ним, стали закручиваться спиралями, разрывались с таким треском будто из железа были выкованы, и вот, казалось, сейчас метнется из этих разрывов свет небес — лазурный ли, дневной; или же серебристый цвет ночи — но нет — за разорванными тучами открывались все новые непроницаемые толщи, и казалось уж, что и нет никакого неба, что все мироздание заполонила эта муть. И дрожал Мордор, новые трещины покрывали плато, вырывались из их глубин огненные фонтаны, взметались на многие десятки метров, с шипением перекручивались, и тут же, стремительно опадали вниз — вновь вздымались. И в те же мгновенья, мрак подхватил троих этих братьев, и, стремительно их закручивая, продолжая заходится в вопле, от которого человеческие перепонки лопнули бы — понес, быстрее стрелы куда-то прочь от громады собственного замка, созданного в муках потерянной любви.
