Дмитрий Щербинин - Буря
Он попытался открыть глаза, однако — это оказалось не так то легко сделать. Глаза его были залеплены запекшейся кровью, и веки, несмотря на все его усилия никак не хотели раскрываться. Так, судорожно корчась, пролежал он во тьме, время, показавшееся ему нескончаемо долгим.
Но вот взвизгнул над самым ухом злобный голос:
— А — очухался! Ну — на тебе!
И тут в лицо его плеснулась теплая, отдающими вонью каких-то помоев, вода. Он закашлялся, сморщился от отвращения, однако, смог открыть глаза, и разглядеть, что над ним склонилась некая бабища, с оплывшем от жира, красным лицом, с мутными, тупыми глазками; в которых ничего кроме раздражения, и какой-то смертной усталости и не было.
Сикус вывернул голову, и оглядел помещение, в котором находился. Он сразу понял, что — это внутренности одной из изб, к которым он так стремился. Понял, по перекошенным, искривленным стенам. Это помещение было единственным во всей избе, если не считать чердака и подвала, на которые вели лестницы. Помещение было нестерпимо тесно забито всякими вещами. Наибольшее пространство занимала печь, с облезлыми потемневшими стенками; в углу, между ней и стеной и лежал Сикус, так что всего помещения все-таки не мог видеть. Из печи и несло жаром, а так как в помещении находилось очень много всяких лиц и морд, а маленькие, грязные окошки наглухо были закрыты, то духота стояла совершенно невыносимая. Был виден длинный стол, на нем стояла грязная посуда, что-то было разлито; с потолка свешивалась огромная люлька в которой пронзительно надрывались младенцы; еще несколько грязных кроватей теснились по углам. По покрытому какими-то кусками полу, пробежала здоровенная крыса.
Вообще же, видно было, что помещение это все-таки убирали, но убирали судорожно, и не в силах были остановить все новой и новой, стремительно накапливающейся грязищи — ведь вся эта грязь была свежая, а в отдаленных от стола углах, пол был почти чистым.
Сикус увидел бранящихся — среди них был огромный, широченный в плечах мужик, так поросший черным волосом, с таким звериным, бездумным и жестоким лицом, что походил он на голодного-орка оборотня. Было еще несколько здоровых мужиков, и все хмельные, и все с тупыми, хмельными мордами. Против же мужиков стояли три орка — они были на две головы меньше мужиков, но такие же широкие в плечах, в кольчуге, и с обнаженными ятаганами.
Теперь глядя на них, Сикус смог разобрать в потоке бранных слов, в визге, и в реве, что спорили о вознаграждении за него. Точнее — это мужики (сыновья, во главе со своим папашей) настаивали на вознагражденье, а орки только бранили их, и говорили, что за такое поведение отправят на рудники.
— А кто ж вам хлеб взращивать будет, а?!! — взвизгнул, брызжа слюной, один из мужиков.
Орки зашлись хохотом; потом один из них дернулся в сторону, и к ужасу Сикуса, вытащил из узкого проема между кроватями рыдающую там девочку. Сикус заскрипел оставшимися своими зубами, когда увидел, что лицо ее совершенно разбито, один глаз заплыл, волосы все скручены, а на белом платьице тоже проступает кровь.
— Вот! — прохрипел орк. — Они все делают! А вы у них вроде надсмотрщиков! Ха-ха! Приемники!.. Вы нам не нужны — держим вас только, как воинов! Давно бы уже на родниках гнили! На все наша воля! Ясно?!
Мужики испугались, замолкли, но предводитель их, отец их не желал отступать — глаза его так и вспыхивали, едким, пронзительным огнем. Он аж хрипел, от жажды отхватить хоть какую-то монету; он вытянул свой кулачище, на котором краснели шрамы от зубов девочки.
— Вот: я пострадал, когда ловил преступника! Я потратил на него веревку и… мы еще кормили его! Да — кормили! Кто нам за это заплатит?!
— Я! — прохрипел один из орков, и неожиданно, и из всех сил ударил человека-оборотня в челюсть.
Тот покачнулся, однако, на ногах устоял, плюнул кровью, и зарычавши, замахнулся на орка. Однако, тот и два его дружка уже подняли ятаганы; с руганью и с хохотом, выкрикивали:
— Ну, что испробуем, что тверже: ваши кулаки, или наша сталь!
«Оборотень», брызжа кровавой слюной, пришел в такую безумную ярость, что бросился бы и на ятаганы, если сыновья его вовремя не скрутили, и не оттащили в сторону.
— Все будет доложено! — кричали орки. — Знаете, что за нападение на господ бывает?! А?!.. Кол! Ха-ха!
Мужики побледнели, и, падая пред ними на колени, выкрикивали:
— Все что вам надо — все берите; только простите нас!.. Ему же, понимаете, выпитое в голову ударило!.. Вот его и забирайте, а нас оставьте!..
— Нужен он нам! — хохотали орки.
Один из них подбежал к столу и, что было сил ударил, по нему ногою, стол покачнулся, посыпалась, разбиваясь о пол грязная посуда. Та женщина, которая плеснула в лицо Сикуса грязной водою, теперь пронзительно завизжала и забилась в угол.
Орк схватил стол, перевернул его; а затем, уже не в силах остановить свою жажду разрушенья, вырвал одну из ножек, и размахнувшись, выбил одно из окон. В образовавшийся проем тут же ворвался, несущий мириады снежинок ветер; снежинки эти, щупальцем закрутились к самому потолку, но там разлетелись во все стороны. Сикус с наслажденьем вдохнул этот свежий воздух, ну а разбушевавшегося орка этот порыв несколько успокоил; во всяком случае, он отбросил в сторону ножку от стола, и принялся браниться.
Мужики ползали по полу, и жалкими, приниженными голосами, молили:
— Помилуйте, помилуйте?! Все, что хотите берите, только не докладывайте!..
— Да что у вас брать то! — вскричали орки, брезгливо оглядывая грязную и тесную обстановку.
Вот один из них, схватил какую-то посудину, которая стояла на подоконнике, однако, когда из посудины устремилось целое полчище тараканов, он яростно вскрикнул, и запустил ее в печку, со звоном посыпались осколки; пронзительно взвыл ветер, и в окно ворвалось целое белое полчище; зажавшаяся в углу баба пронзительно взвизгнула, и тогда один из орков, что было сил запустил в нее какой-то еще посудиной. Баба зажала рот рукой, осела на пол, да таки сидела там до самого конца, с обезумевшими от ужаса глазами, и не смея пошевелиться.
— Баб, быть может, взять?! — выкрикнул один из орков.
— А кто тогда хлеб печь будет?! Кто зерна отбирать будет?! — накинулся на него другой. — Тем более, для таких дел необходимо специальное предписание! Хочешь чтобы нас высекли, что ли?.. Берем-ка этого, да поживее! Кажется — интересная птичка к нам залетела! Быть может, и перепадет нам что-нибудь!
— Да — уходим из этой дыры! — подхватил третий.
— Так что же, так что же?! — залепетали мужики. — Помилуете ли нас, а?! От кола избавите?!
С яростью ворвался в избу порыв снежного ветра; закрутился по горнице, отчаянно завизжал в ставнях. Орки посчитали, что нечего отвечать таким ничтожествам, как эти мужики. Один из них подошел к связанному Сикусу, легко поднял его, и перекинул через плечо, так что голова тщедушного человечка, при каждом шаге, сотрясалась и ударилась о кольчугу.
И тут, когда его понесли его к выходу, и мог он видеть только усеянный осколками пол, догнала его девочка. Он, свешиваясь с плеча, смотрел на нее сверху вниз, и их лица почти соприкасались. Жутко было смотреть в это окровавленное, разбитое детское личико. Жутко было видеть, что один глаз в темно-синей, еще кровоточащей опухоли. Но страшнее всего было смотреть во второй глаз — и невозможно было оторваться, от этого страдающего, ясного, мольбой к нему проникнутого взора, в окружении всей этой жути.
Ему было страшно, и в то же время дух весь трепетал, от огромной, никогда им ранее не испытанной нежности, и сострадания — от того, в что в этом взгляде, он видел и нежность огромную, и любовь неземную к нему, к Сикусу. И она шевелила своими разбитыми губами, и перекрывая ругань, и вой ветра, летел ее мягкий, тихий голосок:
— Вы простите меня. Простите, что не поверила вам. А я так хотела вырваться. Вы, ведь, понимаете, почему я хотела вырваться?.. Вы мне только скажите: ведь есть иная, счастливая жизнь; совсем не та жизнь, которой мы здесь все живем?.. Скажите, только скажите — я на всю жизнь запомню. Я вырвусь; я клянусь, что вырвусь?.. Ну — ведь, есть иная жизнь?.. Да?.. Да?!
— Есть, есть; конечно же есть. Такая счастливая, светлая жизнь. Есть хрустальные города; есть любовь — много всякого счастья есть; и жизнь прекрасна! — в страдании, все еще созерцая ее, выкрикнул Сикус, и в это время его донесли до выхода.
— А ты куда?! — нервно взвизгнул «оборотень». — А ну назад, стерва! Наш разговор еще не окончен! Ты…
До этого мгновенья, Сикус все созерцал это око, и понимал, что в этом теплом, ясном свете и есть его спасение. Он понимал, что это девочка действительно могла вырвать из мрака его душу; и он любил ее, как родную дочку, которой никогда у него не было. И вот выкрик этот показался ему настолько чудовищным, что он умудрился вывернуться на плече несшего его орка, и с ненавистью взглянув в бешеные и испуганные глаза оборотня, прохрипел:
