Варвара Мадоши - Жига с Крысиным Королем

Мадоши Варвара

Жига с Крысиным Королем

1

Аутодафе готовили в Часу Пятом, однако народ стал забираться загодя. Были тут не только жители Столицы, но и люди из предместий и близлежащих деревень: все-таки даже в благословенном и благонамеренном Сердце Аместрис не каждый день сжигают еретика из благородных. Казни простонародья другое дело — этих-то происходит предостаточно, но ради них никто не станет выбираться из теплой постели и тащиться по утреннему холоду да полуденному зною в город, а пуще того вверх по каменным улицам, да в толпе, да на главную площадь, в тень Великого Собора, под самые глаза пресвятой Инквизиции. В казнях крестьян нет настоящей зрелищности и красоты: разве же деревенщина или мастеровые способны на помосте вести себя, как подобает?.. Ни тебе проклясть, точно по писаному, ни к небесам воззвать или там дьяволу, ни еще чего…

А вот ради этого ранее достойного рыцаря, ходили слухи, городской палач самолично заявил, что приготовит самые лучшие дрова — из тех, что часами горят, не сгорая. И еще обещал позаботиться, чтобы огонь занялся не сразу. Тут уж одно к одному: и приговор таков, что на медленном огне, и людям надо дать время полюбоваться. А то ж! Разве мы не радеем о наших согражданах?..

Задолго до срока на площади замелькали между оживленно переговаривающимися горожанами продавцы воды и лоточники со своим нехитрым товаром. Задолго до срока приоткрылись ставни в домах, обступающих площадь, и показались в них счастливые зеваки, коим жизненные обстоятельства позволяли любоваться казнью без особых неудобств, пусть и издали: уж совсем близко к помосту дома не строили, чтобы дать место рынку. Те же, кто предпочел близость зрелища возможным неприятностям долгого стояния на своих двоих, да риску быть ограбленными, пристраивались поудобнее, обменивались сплетнями, боязливо косясь на Собор и на мост Золотых Монет — за его крутым горбом на том берегу возвышался королевский дворец, — и готовились к ожиданию: известно же, что чем важнее предприятие, тем дольше медлят властьимущие. Женщины сбивались в кучки, детишки носились друг за другом, мужчины азартно делали ставки, будет ли рыцарь проклинать Короля и королевскую власть, а может быть, ругаться или призывать демонов. Уличные скоморохи развернули неподалеку от готовой уже кучи дров и хвороста пантомиму, изо всех сил выкаблучиваясь, потрясая разноцветными колпаками и картинно оттопыривая обтянутые несуразными пестрыми трико зады. Подавали им охотно и просили показать то еретиков, то бесов, то магов и чародеев — в общем, веселье шло.

Кажется, из всей толпы не веселился один только юноша, вроде как из благородных, если судить по добротной его одежде, тонким чертам лица и легкому мечу у пояса. Ради лучшего обзора он забрался на крышу меняльной лавки, которую делил со стайкой босоногих мальчишек. По лицу его особенно не было видно восторга предстоящим зрелищем — с таким мрачным видом только на паперти стоять. Юноша отлаженными, точными движениями щелкал орехи и мрачно обозревал толпу. Рядом с сим нелюбителем публичных увеселений лежал тугой узел, из которого он время от времени извлекал новую горсть орешков.

Наконец оживление на площади чуть больше упорядочилось: люди потянулись к краям, давая пространство страже. Последняя выполняла фигуры прописанного свыше танца, сгоняя народ к краям. Подтянулась благородная публика. Кое-кто в каретах, что нагло заняли самые выгодные пятачки — не менее наглые слуги еще позаботились, чтобы всякие там оборванцы не терлись своими лохмотьями об изукрашенные борта. Кое-кто расселся на трибунах, специально сооруженных для этого случая. Ждали прибытия самого короля или хотя бы королевы с принцами — Ее Величество особенно любила подобные забавы. Лучше всех знающие жизнь, правда, гасили чересчур пламенные ожидания: стражи, мол, маловато, и прочего — под такие украшательства разве губернатор появится.

Подтянулись герольды, сыграли фанфары, против ожиданий скептиков, высокие гости все-таки почтили своим присутствием — правда, пришли не королева и не принцы, а всего лишь Герцог-Хомяк, двоюродный брат короля, со свитой. Они заняли места под навесом, в очередной раз поразив воображение горожан и горожанок изворотливой пышностью своих нарядов.

Настало время, которого все так ждали, вот-вот должны были подвезти главное действующее лицо.

Отчего-то повозка с казнимым еретиком запаздывала — герцог начинал отчетливо зевать, стража нервничала, народ роптал. Один юноша с орешками оставался все так же спокойно-равнодушен, как и прежде, только щелкать перестал.

И вот показалась телега.

Ехала она медленно, вальяжно, будто осознавая свою роль в грядущем торжестве и стремясь по полной оной насладиться. О, что это была за повозка! Перекосившаяся, заслуженная, с черными потекам смолы, с той самой мелодией колесного скрипа, что становится присуща сестрам ее только с десятого года жизни, покрытая подобающего вида сеном — старым, серым, и, несомненно, полным жизни. А уж до чего изысканно украшала телегу одетая в белый балахон смертника с высоким колпаком еретика на голове фигура приговоренного! Прямо-таки аллегория мученичества и той самой тяжелой судьбы, коя ожидает всех, не соблюдающих заповеди.

Юноша на насесте с явлением главного действующего лица как будто оживился, сел прямее и тоже принял участие в народной забаве — выпустил по приговоренному пару орешков. Правда, промазал: вместо него попал в ухо какому-то подмастерью, только что запустившего в еретика гнилой репкой. Подмастерье заорал и упал, держась за ушибленное место, а юноша вздохнул — видимо, огорченный промахом.

Рыцаря взгромоздили на костер, завели его руки за столб и начали заковывать. Как и положено уходящим с достоинством, он умудрился даже пошутить — или просто сказал что-то, что показалось палачу забавным, потому что тот разразился утробным лающим смехом.

Герольд протрубил в трубу и начал зачитывать приказ о казни «мерзейшего еретика, виновного в составлении злоумышленных казней против Его Светлейшего Величества…»

— Крысиного короля! — выкрикнул в толпе не то женский, не то детский голос.

Герольд грозно зыркнул в толпу, так же грозно откашлялся, с хрипом набирая воздуху в грудь. Один из стражников взмахнул алебардой, по-тараканьему поведя усами, и в толпе раздался звук шлепка: это кто-то решил прищучить своего отпрыска предосторожности ради. Мальчишки, что облюбовали крышу меняльной лавки Хобсона, прыснули прочь — а мало ли! — и светловолосый юноша остался один.

Впрочем, беспокойство мальчишек оказалось напрасным: Герцог-Хомяк только рассмеялся утробным хомячиным смехом и махнул пухлой ручкой — мол, продолжайте.

Что и было сделано: герольд зычным басом зачитал длинный список прегрешений, рыцарь был окончательно прикован, колпак с него снят и кинут в толпу (его немедленно разодрали на амулеты). После священник прочел напутствие, да выступил еще обвинитель от Инквизиции — его слушали, уже откровенно скучая, и только в задних рядах переминались на ногу, поминутно спрашивая у передних: «Ну как, уже? Факел-то палят?»

У казнимого спросили последнее слово и предложили покаяться.

Казнимый передернул плечами и от последнего слова отказался — толпа тут разочарованно вздохнула. Впрочем, самые ушлые тут же начали уверять легко отчаявшихся, что еще не все потеряно: вот как дрова разгорятся, тут-то самые страшные проклятия и воспоследуют.

Наконец, факел зажгли, и Инквизитор поднес его к куче хвороста у подножия поленницы, чтобы занялось тут же. Картинно помедлил, испытывая терпение толпы, и под восхищенный вздох кинул его в дрова. А-ах! — и пламя…

…Пламя сперва лениво, а потом все с большим аппетитом побежало по куче дров, затрещали ветки, повалил густой столб пока еще серого, пока еще легкого и почти невесомого дыма. Ветер сразу подхватил его и понес над головами дальше, к реке, и юноша на крыше вздохнул с облегчением: да, вот оно, хуже было бы, когда бы причуда погоды послала дым ему в лицо.

Рыцарь же стоял на куче дров, безучастно прислонившись к столбу — там, где его привязали, — и, казалось, не то дремал, не то просто давал себе отдых: глаза он прикрыл.

А огонь, вихрясь рыжими струйками и водоворотами, подбирался к нему ближе, ближе, он мутил и кипел, он искушал, он обещал равнодушному небу боль и смерть…

Юноша на крыше закусил губу до боли и потянулся к узлу, крепко сжал дерюгу цепкими пальцами лучника. Легко ли сидеть вот так, когда время улетает прочь стрелами, что промахнулись, когда единственный верный момент уходит, потому что ты не в силах его угадать…

Он был не прав, о, как он ошибался, он сейчас умрет здесь, сейчас, вот прямо сейчас, потому что был глуп, самоуверен и не рассчитал последствий. Он ошибся, сделал то, что нельзя было сделать здесь и сейчас, в этой стране, и поплатится по справедливости. Да. Все будет так, как сулило небо, и иного исхода не дано. На крыше лавки Хобсона, не отводя от пламени прищуренных глаз, юноша не верил в иной исход.