Дамир Соловьев - Русские писатели и публицисты о русском народе
6 января 1864 г.
Воровство денное и но́чное в огромных размерах, каждый день и каждую ночь разбой, пьянство, небывалое даже в России, так что пьяные толпами скитаются по улицам <в Петербурге. – Д. С.>, валяются и дохнут как скоты, где попало. Между опивающимися есть мальчики пятнадцати лет, а сегодня извозчик мне говорил, что он видел четырехлетнего ребенка.[164]
21 января 1864 г.
Удивительно, как мы, русские люди, равнодушны ко всякому общественному делу и как нас нужно принуждать что-нибудь делать.[165]
16 апреля 1864 г.
Русский народ не знал доселе ни религии, ни нравственности, ни знания, как те, которые вбивали в него насильственно и механически. Мудрено ли, что к нему ничего из этих благодатей не пристало, ничего не вошло внутрь, не сделалось моральною силою и побуждением души. Он нравственен, религиозен по внешности, по обряду, по преданию, без малейшей внутренней уверенности и сознания. Знание ему тоже навязывается извне посредством или угроз, или поощрений. Не следует ли, наконец, обращаться прямо и просто к его здравому смыслу, к его человечественным инстинктам, к его замечательным дарованиям, особенно к его нуждам, чтобы мало-помалу пробуждать в нем стремление к знанию и благородные нравственные и религиозные наклонности?[166]
28 мая 1864 г.
Вот в чем русская женщина заслуживает порицания. Суетность и страсть к разным нарядам, не к изяществу – доходит у нее до нелепости.[167]
25 июля 1864 г.
Удивительный этот русский народ! Ума не приложишь к нему. Ведь вот, например, теперь заворовался, запил, заплутовался так, что ей-богу, серьезно говоря, тяжело с ним жить. А между тем чувствуешь, что в нем есть что-то такое, которое так и тянет к нему, что-то до того доброе, умное, обаятельное, что никакой немец, никакой француз и даже англичанин не могут с ним сравняться. Вот и бьешься с ним, как рыба об лед. Беспрестанно он бесит тебя своими гадостями в кабаках, на улицах, на рынках, в мастерских; то в самые мрачные минуты вырывает у вас улыбку веселья своим простодушным, беззлобным и беззаботным пренебрежением всех житейских невзгод и трудностей; то трогает вас до слез какою-нибудь истинно великодушною геройскою выходкою, вовсе не кокетничая ею и не понимая даже смысла ее. Черт знает, что это такое![168]
1 августа 1864 г.
Наше время отличается, между прочим, страшными неурядицами всякого рода. Вот, например, в Петербурге полиция потеряла всякое значение, и всевозможные бесчинства ежедневно и безнаказанно совершаются на глазах у всех. Пьянство дошло до неслыханного безобразия. Нет номера «Полицейских ведомостей», в котором бы не было объявлено о нескольких несчастных и даже смертных случаях от пьянства. А сколько не объявленных! Было несколько случаев смерти от пьянства детей четырнадцати и пятнадцати лет.[169]
27 августа 1864 г.
Когда россиянин говорит о честности, то это все равно, как бы глухой говорил о музыке.[170]
15 октября 1864 г.
Русский человек в настоящий момент не знает ни права, ни закона. Вся мораль его основана на случайном чувстве добродушия, которое, не будучи ни развито, ни утверждено ни на каком сознательном начале, иногда действует, а иногда заглушается другими, более дикими, инстинктами. Единственною уздою его до сих пор был страх. Теперь страх этот снят с его души. Слабость существующей еще над ним правительственной опеки такова, что он опеку эту в грош не ставит. Безнаказанность при полном отсутствии нравственных устоев подстрекает его к подвигам, которые он считает простым молодечеством, а не редко и корысть руководит им… Безнаказанность и «дешевка» – вот где семя этой деморализации, которая свирепствует в нашем народе и превращает его в зверя, несмотря на его прекрасные способности и многие хорошие свойства.[171]
19 декабря 1864 г.
Из рассказов Безобразова и Мельникова о народе и о провинциальном обществе и вообще о том, что называют массами, можно вывести довольно прискорбные заключения о русском народе, по крайней мере в настоящий момент его существования. Это какой-то омут, в котором кипят и бурлят волны сил без всякого направления и результата. Ну это, положим, может еще перебродить. Но вот что самое безотрадное: русский ум горячо на все кидается, но едва успев коснуться поверхности предмета, уже начинает им скучать и бросаться на другой, на третий и т. д., пока от усталости или от недостатка интереса, поддерживаемого только серьезным пониманием и участием к вещам, не впадает в апатию до новой вспышки. Ведь это очень печальная национальная черта. Если она действительно нам присуща, так что же прочного можем мы создать?[172]
10 сентября 1865 г.
Напрасно наши ультрарусофилы так восстают против Запада. Народы Запада много страдали, и страдали потому, что действовали. Мы страдали пассивно, зато ничего и не сделали. Народ погружен в глубокое варварство, интеллигенция развращена и испорчена, правительство бессильно для всякого добра.[173]
13 ноября 1865 г.
Беда, если это демократизирующее начало, которое так пылко проповедуется у нас мальчиками-писунами, успеет разнуздать народ, еще полудикий, пьяный, лишенный нравственного и религиозного образования.[174]
21 января 1866 г.
Вечером, между прочим, был у меня Б-в <…> Он рассказывал много любопытного из истории восстания и о <М. Н.> Муравьеве <…> Он был свидетелем нескольких военных действий и получил высокое понятие о нашем солдате, о его несокрушимой храбрости, чуждой всякой хвастливости, и о его добродушии. Казаков Б-в не хвалит. По его словам, они воры.[175]
12 ноября 1866 г.
Удивительно странен наш русский ум! Он с чрезвычайною легкостью усваивает себе летучие идеи времени и часто умеет высказывать их так ловко, с видом такого убеждения, как будто они были его собственными. Эта восприимчивость, соединенная с большою живостью его натуры, мешает ему углубиться в то, что он сгоряча принимает за непреложную истину, мешает ему быть самостоятельным и твердым. В нем всё как-то легко, ненадежно, непрочно; чувствуешь, что то, что он сегодня принимает и отстаивает с жаром, скоро перестанет занимать его, что оно не пустило в его сознание глубоких корней, и что он так же скоро охладеет к принятому, как скоро привязался к нему.[176]
24 апреля 1867 г.
Нет ничего безобразнее русской администрации. Характеристика ее в двух словах: воровство и произвол.[177]
15 июня 1867 г.
Прокурор, между прочим, говорил мне, что когда ездил с ассизами[178] по уездам, он удивлен был здравомыслием и беспристрастием присяжных из крестьян.[179]
30 сентября 1867 г.
К старым порокам, наследованным нами от времен татарщины, мы присоединяем новые, которые прививает людям современная цивилизация. И что из этого выйдет, единому Богу известно. О, если бы как-нибудь нам удалось добыть хоть немножко добродетелей, годных и для домашнего обихода и для дел внешних! Увы, мы страдаем не одним расстройством финансов – мы страдаем безнравственностью, что в миллион раз хуже всякого безденежья.[180]
11 декабря 1867 г.
Иные народы развратились, когда сделались образованными, мы же ухитрились погрузиться в омут разврата, находясь почти в варварском состоянии.[181]
29 сентября 1868 г.
Не одною полициею и штыками снискивается право господства, но добрыми нравами и умственным развитием. А каковы наши нравы? Воровство, мошенничество, пьянство – чуть не повальные у нас пороки. Общество наше деморализовано; наука наша слаба; мы до сих пор живем чужим умом. Своего мы мало привили к науке – разве нигилизм.[182]
27 декабря 1868 г.
Но я боюсь за Россию в одном отношении. Есть на ее теле одна смердящая, опасная рана вроде злококачественного карбункула – это почти повальная деморализация. Массы лишены понятия о честности и долге. Особенно этого рода нравственный недуг свирепствует между людьми так называемыми бывалыми, в сословии промышленников. Есть две точки опоры, на которых держится нравственная деятельность народа – идея чести и религия. О первой пока нечего у нас говорить: она может развиться только со временем, вместе с другими плодами, которые нам сулит эмансипация. Религия… Народ наш не получает религиозного образования. Существует еще третья точка опоры, на которой у нас и держалось всё, – страх, но эта пружина за последнее время сильно заржавела и ослабела; пора заменить ее новою, более целесообразною. Надо подумать, и как можно скорее позаботиться о нравственно-религиозном образовании народа. Разумеется, к этому должно быть призвано духовенство. Но увы! Духовенство наше само лишено образования и того духа деятельности, которым совершаются хорошие, общественные дела.[183]
