Валерий Карышев - Криминальная история России. 1993-1995. Сильвестр. Отари. Мансур
– Какие бабки? – невинно спросил я.
– Общаковские! Все ищут общаковские деньги! – почти прокричал Андрей.
– Я не знаю, где они, – спокойно сказал я.
– Послушай, – Андрей поднялся во весь рост, – ты знаешь, что ты приговорен? Приговорен всеми.
– Приговорен всеми? – Я снова сделал вид, что слышу эту новость впервые.
– Тебя объявили крысой, – с каким-то мрачным удовлетворением сказал Андрей.
– Меня крысой? – Это была новость.
– Ясно за что. За общак. Говорят, ты общак взял.
– Я не знаю, где общак! Неужели ты думаешь, что Иваныч мне говорил, где он! – отрезал я.
– В то, что он тебе это говорил, я тоже не верю, – уже спокойно сказал Андрей, – но в то, что ты мог подсмотреть, подслушать или просто догадаться, где находится общак, я верю на сто процентов. Так что, Шурик, давай по-хорошему, говори, где бабки, и мы тебя выпускаем.
– Выпускаете? – не поверил я своим ушам.
– Ну, выкупаем, – поправился Андрей. – Какое это имеет значение? Выйдешь на свободу. А иначе – тебе кранты. Теперь вся твоя жизнь, твоя судьба зависит только от тебя, Шурик. Думай, Шурик, думай, принимай решение! Говори, где бабки? – снова повторил Андрей.
– Андрюха, – в который раз пытался объяснить ему я, – я не в курсе, ничего не знаю! Понимаешь? Я не знаю, где бабки! Более того, со мной в камере три хмыря из басманной группировки сидят.
– Я в курсе, – сказал Андрей.
Я понял, что Андрей владел полной информацией в отношении моего нахождения в СИЗО. А может быть, не случайно я оказался именно в той камере, где сидят мои враги? Я вспомнил разговор с ментами о возможности того, что Сильвестр остался жив.
– Послушай, – сказал я, – скажу тебе одну вещь. Ко мне приходили менты, опера. Они говорят, что Иваныч жив, что двойника завалили, что видели Сильвестра то ли в Одессе с Расписным, то ли в Вене...
– Ты что? – перебил меня Андрей. – Веришь этой пурге? Нет Иваныча больше. В земле он лежит. Экспертиза по зубам показала, что это он...
– Кто мог его убить? – спросил я Андрея.
– Разные слухи ходят... Может, чеченцы, может, воры за смерть Отарика, может, курганцы...
– А эти за что? – поинтересовался я.
– За то, что не рассчитался с ними, коммерческие структуры под себя взял. Они многие точки взяли под себя. Кстати, может, это «Белая стрела»... – увел меня Андрей в сторону от разговора о курганцах.
– Что еще за «Белая стрела»? – поинтересовался я. Некоторые слухи об этой мифической организации доходили и до меня, но я им, честно говоря, не верил.
– Секретная организация ментов, которая истребляет уголовных авторитетов, – пояснил Андрей. – Но дело не в этом. Где общак, Шурик? У тебя осталось две минуты, две минуты твоей жизни, – снова завел он старую песню.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я, хотя уже заранее знал ответ.
– Через две минуты я уйду, и больше тебе на этом свете никто помочь не сможет, – злорадно сказал Андрей.
– Теперь я все понимаю – вы все стрелки на меня скинули и хотите меня крайним поставить. Кто-то из вас общак пригрел, а меня списать хотите по этому делу. Не выйдет! Я «маляву» на волю напишу братве! – разозлился я.
– Ладно, с тобой все ясно, – сказал Андрей. – Разговор окончен.
Но после этих слов, как ни странно, Андрей не стал вызывать конвоира, чтобы тот проводил меня обратно в камеру. Он сел за стол, вырвал из блокнота листок и стал писать какую-то записку. Потом свернул этот листочек, написал сверху имя, вытащил пачку сигарет и, сняв с нее целлофановую обложку, вложил в нее записку, тщательно запаяв концы на огне зажигалки. Таким образом получалась тюремная «торпеда» – запаянная записка, «малява», которую может прочесть только адресат. Андрей встал, не обращая на меня никакого внимания, приоткрыл дверь. В комнату тут же вошел тот самый конвоир, который привел меня сюда. От него попахивало спиртным. Андрей положил записку в боковой карман конвоиру и сказал:
– Все, спасибо тебе, Митрич, веди его обратно.
Конвоир молча кивнул головой. Я вышел из кабинета не прощаясь. Когда мы подошли к камере, конвоир приоткрыл дверь и сказал:
– Входи.
Я вошел. Но конвоир не спешил запирать дверь, он ее просто прикрыл и через кормушку назвал фамилию одного из моих сокамерников. Тот подошел к кормушке. Я увидел, как конвоир приоткрыл дверь и сказал:
– Выйди на минуту.
Тот вышел. Они общались минуты три-четыре. Наконец здоровый детина, мой сокамерник, вернулся обратно. Он молча подошел к окну, сел и, достав сигарету, закурил. Я продолжал за ним наблюдать. Очень странным показался мне такой резкий вызов сокамерника именно тем конвоиром, который только что сопровождал меня самого и который был явно подкуплен Андреем. Вдруг я увидел, как здоровяк достает «маляву», написанную Андреем, распечатывает ее и начинает читать. «Все ясно, – подумал я, – значит, у него есть связь. Кто этот здоровяк, откуда он? Почему Андрей именно ему передал „маляву“? Сто процентов, что текст касается меня... Значит, теперь я знаю, от кого мне ожидать первого удара».
Почти всю ночь я не спал, думая о возможной скорой разборке.
Следующее утро пребывания в тюремной камере для меня началось как обычно. Утром, в восемь, проверка, затем завтрак – через окошко подавали миски, наполненные тюремной бурдой. На сей раз бурда состояла из гречневой каши, разведенной водой, и куска рыбы. Слабо заваренный чай напоминал помои. Многие мои сокамерники давно отказались от тюремной баланды и предпочитали жить семьями. Так называлось объединение людей в группу от четырех до двенадцати человек, питающихся за счет так называемых дачек – передач, получаемых с воли. Семьи имели свой четкий распорядок: сначала садилась за стол первая смена, вторая, третья и так далее. Никто никогда этого порядка не нарушал, посторонний за стол к чужой семье не садился. Справлять нужду – ходить в туалет – при приеме пищи считалось западло и строго наказывалось по тюремным законам.
Я не принадлежал ни к одной из семей и ни с кем не сближался, поэтому каждый раз, когда люберецкая или долгопрудненская братва садилась за стол и начинала жрать деликатесы, присланные с воли, у меня текли слюнки.
Сегодня был банный день. Я знал, что когда заключенных выводят на прогулку или в баню, то частенько в камерах устраивают шмон – врываются конвоиры и переворачивают матрасы, подушки, личные вещи осужденных. Но прятать мне было нечего, и я был совершенно спокоен.
К обеду нас повели в баню. Это было достаточно большое помещение с многочисленными душевыми воронками, из которых текла холодная вода. Баня в какой-то мере была зеркалом тюрьмы. Там всегда можно было определить, кто когда сидел и за что. У так называемых «синих», то есть людей, которые были в колониях и следственных изоляторах уже не первый раз, обычно вся тюремная биография читалась по многочисленным наколкам на груди, на руках и на спине. Изредка я бросал косой взгляд на здоровяка, который получил «маляву» от Андрея. У него были всего две неприметные наколки, не относящиеся к тюремной символике. Скорее всего одну он сделал за границей, так как в последнее время, особенно на Западе, распространилась мода на татуировки. Судя по восточному стилю, эта татуировка была сделана где-то в Таиланде.
Вначале процедура мытья проходила спокойно, но через несколько минут внезапно началась драка. Трудно сказать, в чем заключалась ее причина – то ли кто-то к кому-то стал приставать, то ли мыло не поднял, то ли, наоборот, уронил, – но вскоре к неполадившей парочке присоединились практически все заключенные.
Я к этому времени уже помылся и сидел на деревянной скамейке, медленно надевая тюремную одежду. Вдруг ко мне подлетел тот самый здоровяк и еще один парень. Не говоря ни слова, они набросились на меня с кулаками. В одно мгновение я оказался на полу. Здоровяк и парень били меня ногами. Мне сильно повезло, что дело происходило в бане и, следовательно, эти «отморозки» были босыми. Но удары и так были достаточно сильными. За все время экзекуции здоровяк не произнес ни слова. Я в свою очередь не собирался спрашивать, за что меня бьют – мне и так было все ясно. Выбрав подходящий момент, я каким-то образом извернулся и ударил здоровяка, но тот в последний момент успел отклониться, и удар пришелся на его напарника. Парень отлетел в сторону и шмякнулся головой о стену.
Здоровяк пронзительно свистнул, и тут же из другого отделения выскочили несколько человек ему на подмогу. В такой ситуации я уже ничего не мог сделать – сопротивляться было бесполезно. Меня продолжали бить еще несколько минут, я старался только прикрывать голову руками. В конце концов я потерял сознание.
На следующее утро я очнулся и сначала не понял, где нахожусь. Я лежал на белоснежной кровати, в комнате, стены которой также были выкрашены в белый цвет. В зарешеченное окно светило нежаркое осеннее солнце. Наконец я понял, что это больничка. Под нее был отведен специальный корпус в следственном изоляторе. Я огляделся по сторонам.
