Геннадий Есаков - Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки
Тем не менее, в 1930-х гг. Верховный Суд Соединённых Штатов счел возможным применить в таком случае иной подход[664]. Рассматривая дело Г. Мёдэка, осуждённого за непредставление информации о налоговых вычетах, суд столкнулся с ситуацией, в которой обвиняемый утверждал, что он добросовестно не знал о своей указанной обязанности, считая предоставление информации равнозначным подвержению себя риску самообвинения, привилегия от коего гарантирована V поправкой к Конституции Соединённых Штатов. [665]
Основываясь на обстоятельствах дела, Верховный Суд решил, что, принимая во внимание, во-первых, истолкование термина «преднамеренно» (willfully) в тексте закона как обозначающего совершение деяния с «плохой целью», «нечестно» либо же с «дурным намерением»[666], а также, во-вторых, усложненность налогового законодательства,[667] невозможно допустить, «чтобы лицо, bona fide неправильно понимающее свою ответственность за неуплату налогов, bona fide неправильно понимающее свою обязанность подавать налоговую декларацию или bona fide неправильно воспринимающее истинность фактов, сообщаемых им, становилось преступником в силу простого отсутствия у него соответствия предписанному стандарту поведения».[668] Тем самым было положено начало так называемому «налоговому» изъятию из максимы ignorantia juris, в силу которому для осуждения лица за то или иное преступление из налоговой области, обвинение должно доказать, что обвиняемый знал об уголовной наказуемости конкретных своих действии[669]. Как можно заметить, в основу решения суда подразумеваемо заложен тезис о моральной неупречности лица, совершающего без «дурного намерения» очевидно морально нейтральный поступок (в данном случае – отказывающегося раскрыть информацию из страха перед самообвинением) в отсутствие знания о его запрещенности уголовным законом[670].
В 1957 г. Верховному Суду представилась иная возможность подтвердить (правда, obiter dictum) тезис о моральной неупречности обвиняемого в незнании им права как основания к его оправданию.[671] Согласно лос-анджелескому муниципальному кодексу, любое осуждённое за совершение фелонии лицо, прибывающее или находящееся в Лос-Анджелесе и остающееся в нём на срок более пяти дней, обязано зарегистрироваться в полиции. Апеллянт по делу подпала под действие данной нормы и была осуждена за отсутствие регистрации, не имея при этом «реального знания о требовании» зарегистрироваться.[672] Рассматривая дело, Верховный Суд счёл, что конституционная оговорка о надлежащей правовой процедуре ограничивает в определённой мере действие максимы ignorantia juris, требуя осведомлённости о правовом запрете перед применением уголовно-правовых санкций за его нарушение, выразившееся в бездействии.[673] Как следствие, невиновное незнание об обязанности зарегистрироваться, по мнению суда, исключает возможность обвинительного приговора, поскольку «перед осуждением необходимо установить реальное знание об обязанности зарегистрироваться или доказать возможность такого знания и последующее пренебрежение подчиниться».[674] И хотя это решение подверглось серьёзной критике,[675] в нём, как представляется, можно увидеть дальнейшее утверждение тезиса о том, что морально невиновные лица не могут наказываться за нарушение закона, который им неизвестен.
Схожее представление о моральной неупречности легло в основу целого ряда решений судов различных штатов в области собственно юридической ошибки, хотя они и носят скорее характер исключительных изъятий, чем установившегося правила.
К примеру, относительно совета юриста в судебной практике первой половины XX в. проявились совершенно разные, диаметрально противоположные подходы.[676] Так, наряду с признанием нерелевантной юридической ошибкой оказавшегося неверным разъяснения о законности действий, исходящего от официального чиновника, ответственного за правоприменение,[677] в иной ситуации такая уверенность лица в правомерности поступка, основанная на совете, данном аналогичным по своему характеру источником и даже скорее частным по статусу поверенным, допускается в качестве извинительной юридической ошибки.[678]
В противоположность этим случаям собственная вера в правомерность действий вопреки запрещающему их закону, основанная либо на его личном истолковании, либо на религиозной вере, в рассматриваемое время всегда единообразно расценивается как нерелевантная юридическая ошибка, поскольку вряд ли позволяет говорить о моральной неупречности деяния.[679]
Пожалуй, наиболее определённо в первой половине XX в. сформировывается позиция, по которой должна считаться релевантной юридическая ошибка, вызванная изменениями в судебной практике.[680] Согласно ей, действия, которые на момент их совершения не считались преступными либо в силу ранее вынесенного решения о неконституционности наказывающего их закона, либо в силу определённого истолкования последнего, не могут рассматриваться как уголовно-наказуемые, даже если впоследствии такое ранее вынесенное судебное решение оказывается пересмотренным так, что соответствующее поведение уже попадает в орбиту уголовного права.[681]
Исходным обоснованием к этой практике мог бы также послужить тезис о моральной неупречности поступка в момент его совершения.
Подводя итог изложенному, допустимо сказать, что максима ignorant ia juris в первой половине XX в. подверглась ряду ограничений-изъятий. В их свете, как представляется, отображается не только истинное её обоснование, но и надлежащая, должная сфера применения.
Сформулировать такое обоснование можно, прибегнув к социально-этической концептуальной характеристике mens rea, по-иному звучащей в аспекте юридической ошибки по сравнению с предшествующей эпохой. В её контексте базис максимы ignorantia juris видится следующим.
По общему правилу, преступление есть априорно морально упречное деяние, так что знанием или незнанием уголовного закона ничто не добавляется к этой оценке. Однако в ряде исключительных случаев преступным по воле законодателя становится поведение, которое изначально морально порицаемым не является, и вся моральная упречность настроя ума деятеля создаётся здесь лишь вследствие сознательного нарушения известного ему реально существующего в момент действия правового запрета. Применение максимы ignorantia juris во всей её абсолютности к таким преступлениям означало бы время от времени наказание морально неупречных индивидов, приложивших надлежащие усилия к уяснению содержания правовых предписаний. Как следствие, её действие в этих случаях ограничивается (или даже элиминируется) либо требованием установить знание лицом правового запрета перед применением к нему уголовно-правовых санкций, либо констатацией обоснованности и вытекающей из неё моральной непорицаемости заблуждения относительно значения права.
Что же касается презумпции всеобщего знания уголовного законодательства, то с изменением концептуальных основ и направленности уголовного права она как формально-юридическое обоснование максимы ignorantia juris не может быть сочтена универсально применимой и должна быть ограничена в сфере своего действия лишь преступлениями, являющимися в их основе априорно морально упречными деяниями.
В приведённом обосновании как нельзя рельефнее отражается исходная весомость моральной упречности как социально-этической сущности mens rea для всего уголовного права: будучи «оттеснена» в общей теории mens rea на второй план ставшими доминирующими понятийными конструкциями субъективной составляющей преступления, она, тем не менее, сохранила основополагающее значение для решения в случае совершения очевидно намеренного со строго психологических позиций поступка вопроса о наличии mens rea в преломлении проблемы юридической ошибки.
При этом следует подчеркнуть, что изложенное теоретическое обоснование максимы ignorantia juris навряд ли допустимо рассматривать как отразившееся в последовательном ограничении сферы её применения лишь изначально морально упречными деяниями. Скорее, для учения о юридической ошибке в конце XIX – первой половине XX вв. характерны осторожные, время от времени предпринимавшиеся и несистематические попытки выработать новый подход в изменившейся уголовно-правовой материи. Доктринальную рационализацию, данную этим шагам, следует считать скорее предвосхищением являющейся делом будущего дальнейшей разработки учения о юридической ошибке в М.Р.С. и являющегося делом ещё более отдалённого будущего практического сдвига от общего тезиса о нерелевантности error juris к более выверенному, согласованному с теорией mens rea подходу.
