Семь лет в «Крестах»: Тюрьма глазами психиатра - Алексей Гавриш
Когда в тюрьме говорят «уехать на больничку», чаще подразумевают те или иные соматические недуги. Дурдом, психиатрическое отделение, стоит в стороне от этих процессов. И тому есть несколько причин. Репутация психиатрического отделения в учреждении была неоднозначной. С одной стороны, мы несли отпечаток «карательного органа», куда люди попадают не по своей воле. С другой – мы нередко облегчали жизнь тем, кому ее облегчать, по общему мнению, совершенно не стоит.
Однажды к нам в СИЗО привозят человека. Того самого, о котором всю неделю говорили по телевизору. Сначала на пустыре нашли сумки с расчлененными телами детей трех и пяти лет и их матери, которых долго (несколько дней) пытались опознать. Потом, опознав, быстро нашли автора – отца и мужа. Он приехал к нам, и я не смог пройти мимо. Практически не глядя перевел его к себе на отделение. К тому же для этого там были и прямые показания. Не прошло и часа, как меня вызвал к себе один из больших начальников в администрации. Сначала спросил, действительно ли я забрал его к себе, а потом произнес только одну фразу: «Леша, он должен страдать».
Это не было прямым указанием, или намеком, или даже просьбой. Это была нормальная человеческая реакция на преступление, которое совершил этот персонаж. И такие мысли возникают у всех, кто узнает про то, что кто-то совершил нечто подобное. Это касается не только больших начальников, но и арестантов, которые могут оказаться с таким в одной камере. Если вы 24 часа в сутки находитесь вместе на восьми квадратных метрах, очень сложно удержать себя от того, чтобы не начать мстить за все человечество. У меня же на отделении была возможность содержать таких людей и безопасно для них, и относительно комфортно. Насколько это возможно в тюремных стенах. И неважно, сумасшедшие они или нет.
Репутация психиатрического отделения в учреждении была неоднозначной. С одной стороны, мы несли отпечаток «карательного органа», куда люди попадают не по своей воле. С другой – мы нередко облегчали жизнь тем, кому ее облегчать, по общему мнению, совершенно не стоит.
Приведенный выше пример достаточно редкий по своей жестокости. В большинстве случаев речь идет о насильниках, растлителях малолетних и других товарищах, обвиняемых в преступлениях против личности, которые плохо укладываются в рамки общечеловеческих моральных норм. Я всегда старался создать для них нормальную среду, где их не будут ежеминутно тыкать носом в их же проступки. Хватит с них и демонов, которые пожирают их изнутри. А эти демоны всегда просыпаются. У кого-то раньше, у кого-то позже, но от них не удается спрятаться почти никому. Я имел возможность дать им, хотя бы на какое-то время, иллюзию спокойной жизни.
Впрочем, к нам стремились и вполне нормальные люди. Межличностные конфликты не всегда носят открытый и понятный характер. И далеко не всегда их причины можно и нужно объяснять третьим лицам. При пребывании круглые сутки в маленьком коллективе конфликты практически неизбежны. «Вставать на лыжи», «ломиться из хаты» – затея так себе. В каждой следующей хате придется объяснять, почему «съехал». Да и велика вероятность того, что вдогонку прилетит «малява», в которой будет изложена или не совсем та версия, или вовсе выгодная только другой стороне.
А выйти из хаты надо, иначе могут быть очень разные последствия. Вот в таких случаях человек и начинает «играть дурака». Тут, в зависимости от ситуации, у меня было два пути. Простой – я сам шел к операм, объяснял им суть происходящего с тем или иным пассажиром, и мы (вернее, они) решали проблему своими силами. И сложный: я забирал несчастного к себе. Обычно, если человек не совсем идиот, на следующий день у нас бывал достаточно откровенный разговор. Он мне объяснял свою ситуацию, и мы договаривались – сколько ему времени надо, чтобы разрулить проблемы. Неделя, две, реже – три.
Им я практически не назначал фармакологическую терапию или же обходился коррекцией сна и эмоционального состояния. Описанная схема справедлива и для явных (или скрытых) столкновений с администрацией учреждения и органами следствия, которые, естественно, имели рычаги воздействия на заключенных. Такие люди были всегда, они являлись частью отделения и его быта. Повторюсь. Если человек был в адеквате и отдавал себе отчет в своих действиях, то есть являлся условно здоровым, то с ним всегда «заключался договор». Для меня они были не менее важны, чем я для них, ведь они могли выполнять (и выполняли) несколько очень значимых функций.
А именно. Помощь в уходе за тяжелыми пациентами. Например, за алкоголиком или опиатным наркоманом, который находится в состоянии глубокой абстиненции и толком не может сам ни поесть, ни даже встать с кровати. По сути, это роль нянечки, сиделки. Но когда эту роль выполняет человек, который знает, зачем и почему он это делает, то велик шанс быстрее и лучше выходить больного. Следующий вариант – это суицидники, за которыми нужно круглосуточное наблюдение. В этом случае от человека требовалось «схватить за руку в ответственный момент». Кроме того, он ежедневно докладывал мне о своем подопечном, что очень и очень помогало в терапии таких пациентов.
Те же, кто был более опытен и неглуп, выполняли роль своеобразных «психотерапевтов». Чаще всего это были рецидивисты с достаточным тюремным и лагерным опытом, которые потихоньку, изо дня в день помогали мне справиться с лечением пациентов, попавших на отделение в связи с различными острыми реакциями. Такая «внутрикамерная» работа на самом деле куда эффективнее той фармакотерапии, которую я назначал, или изложения особенностей тюремной жизни в моем исполнении. К другому зеку доверия всегда больше, чем к сотруднику. Даже к врачу.
Но были и люди, которые попадали на отделение против своей воли. Вернее, так. Формально у нас все подписывали «добровольное информированное согласие на лечение в психиатрическом стационаре». По закону это согласие должно быть подписано пациентом в течение 72 часов с момента поступления. За семь лет своей работы я не подделал ни одной подписи на таком согласии. Все и всегда подписывают. Естественно, для получения этой подписи в ход шли уговоры, манипуляции, обещания, реже – угрозы. Но по факту не все и не всегда оказывались у нас добровольно.
Обычно это были ситуации, в которых администрация учреждения не справлялась законными или околозаконными методами. Точнее, если ситуация не имеет никакой огласки (в контролирующих органах, общественных наблюдательных комиссиях или СМИ), администрация может решить любой вопрос и без моего участия. Если же есть вероятность огласки, то репрессивные меры должны иметь хотя бы облик законности.
Например, есть человек, который планомерно и принципиально нарушает внутренние правила. И ни уговоры, ни разъяснения, ни угрозы его не переубеждают. Он все равно продолжает гнуть свою линию. Тогда существует простой способ – спровоцировать человека на агрессию. Не обязательно, чтобы пассажир кидался на кого-то с кулаками, достаточно и вербальной агрессии. Проще всего – личные оскорбления. И вот уже имеется формальный повод для того, чтобы вызвать меня. А мне остается только поставить диагноз «острая реакция на стресс, выраженная агрессия». И забрать такого к себе.
Вся штука в том, что я мог игнорировать проверяющие органы, ссылаясь на врачебную тайну. Мог не допускать никого к пациенту, указывая на его нестабильное состояние. И тому подобное. Оказавшись на отделении, такой арестант не вызывал у меня ни гнева, ни злорадства. Я всегда руководствовался все тем же простым правилом: «На отделении должно быть спокойно». Пожелания администрации мне всегда были глубоко безразличны. Если пассажир оказывался адекватным и с ним можно было говорить, по сути, наше взаимодействие ограничивалось разговорами. В конце концов, это были его игры с администрацией, а не со мной. У меня было единственное требование – чтобы он сидел на отделении тихо и не отсвечивал. Спустя неделю-две я его под тем или иным предлогом отдавал
