Владислав Шейченко - Курс молодого овца, или Самозащита в уголовном суде

Вот перед нами документальные показания свидетеля, протокол допроса которого доступен стал только на стадии окончания расследования. С недоверчивым прищуром вчитываемся. Свидетель показывает: «По обстоятельствам уголовного дела могу сообщить следующее… (ля-ля-тополя)». Свидетель в тех «ля-люшках» сплошным текстом выдаёт почти страничную информацию, выстраивая картинку происшедшего. Стоп! Мы вызнаём личину этого свидетеля – это обычный дядька, водила по жизни. Откуда ему известно, что такое «обстоятельства уголовного дела», сведения по которым имеют значение для выяснения и которые интересны на время допроса мусорам? Откуда в дядьке такая конкретность по вопросам расследования? Действительно ли он способен на одном дыхании, без внешних корректировок исторгать столь последовательную мысль? Удивительно, но в речевых запасниках этого мужичка имеются специфические выражения, типа «внешние признаки», «кровоизлияние», «направленные удары» и подобное. В нас родятся подозрения, что показаниями такими свидетель отвечал на вопросы, а вопросы в протоколе не отражены; что устами свидетеля отчасти глаголит некто другой. Но это – пока нагие подозрения. Возможность разобраться, выяснить подробности появляется только в судебном разбирательстве в ходе допроса свидетеля.

Здесь-то и всплывают обстоятельства того допроса через вопросы к этому свидетелю с обозрением протокола: Что означает, по его мнению, использованные в показаниях понятия? Сам ли он всё изложил единым объёмом информации или отвечал на вопросы? Из объяснений свидетеля явствует, что да, вопросы были, но в протоколе их почему-то нет; вопросы имели наводящий характер, и некоторые из них задавал не следователь, а другое лицо (опер, прокурор ли?), и представленные показания собственно давал не свидетель, а сами мусора. Что ж, нарушения нашли своё подтверждение и объективно существуют. Как полагаешь, недопустимость данных на предварительном следствии показаний этого свидетеля очевидна?

Или же наоборот. В протоколе обыска видим отметку о разъяснении участникам их прав, обязанностей и ответственности, но отсутствуют сведения, что тем же участникам был разъяснён порядок проведения следственного действия.

– Ага-а, – шепчет тётя Надя – Имеем признаки процессуальных нарушений.

– Точно-точно, – поддакивает ей баба Вера – Прокололись мусора.

– Ша, куры! – гонишь их в сени – Объективность нарушений ещё не очевидна.

При допросе тех участников они хором (как сговорились) заверяют, что порядок производства обыска им всё-таки разъяснялся. То есть, нарушение правил по статье 164.5 УПК не допущено, в смысле – не добыто данных о таком нарушении. Ну, ладно. Однако же неопровержим факт нарушения требований частей 4 и 10 статьи 166 УПК – в Протоколе не зафиксировано такое процессуально-значимое действие как разъяснение порядка. Хотя данное нарушение несколько иной весовой категории, чем мы ожидали. Ей-ей: мусора спихнут его в разряд «несущественных».

Теперь сложнее вариант. Нарушение объективно существует, например все участники сл. действия не были ознакомлены с содержанием протокола после его составления, а подписи внесли «вслепую». Однако в самом протоколе указано о полном выполнении правил, и все участники утверждают о, якобы, имевшем место оглашении протокольных сведений. Таким образом, протокол в данной части искажён, а очевидцы по каким-то причинам сообщают ложные сведения. Откуда тебе об этом известно? Да из устных признаний отдельных участников, например, при последующем отказе их от таких признаний. Вот же – существует нарушение в реальности. Свидетели первично были искренни, а нынче – жопа – документальные и свидетельские отрицания. Положение здесь до безобразия безвыходно, так как достаточными доказательствами ты не располагаешь, а доводы твои разбиваются о совокупность контр-аргументов. При всей объективности существования нарушений семь печатей на них непреодолимо препятствуют обнародованию. Ты в отчаянии: у тебя нет средств эту стену проломить, вывезти факты суду, соответственно и суд не может дать оценку допустимости с учётом тех нарушений. Блин-нафиг, тогда просто забей на них, плюнь, не терзай себя мыслями об их добыче и самом существовании. Мы не в состоянии оперировать фактами, которые не могут быть доказаны. На этой принцессе свет миром не сошёлся. Найдём себе и в другом месте дюжину невест не хуже.

Естественно, что по подавляющему числу процедур получения доказательств обвинения мы не состоим в очевидцах, и оценивать допустимость всех этих доказательств можем только на основании документального материала. И наша оценка всегда будет только предварительной, так как дать окончательную цену сведениям, решить вопрос допустимости и исключения доказательствам по Закону вправе только следователь и суд. Из-за неочевидности любых наших выводов и заявлений, формально наша оценка явится предположением. Но предположения не могут заявляться к обсуждению и будут безусловно отвергнуты, как основания ходатайств. На основании таких предположений не могут и возбуждаться оценочные проверки. Поэтому, несмотря на фактическую предположительность о нарушении порядка получения конкретного доказательства и о его же недопустимости всегда заявляй в категорической форме: порядок нарушен; данное доказательство недопустимо; требую исключить его. Только при этом условии второй стороне будет навязано бремя опровержения доводов о недопустимости, а суду – оценочное разрешение спора. Вряд ли обвинение без боя согласится на ликвидацию своих ресурсов. Даже при очевидности нарушений. Эта гидра будет цепляться за любые факты, переосмысливать сведения на новый лад, передёргивать доводы защиты, а то и вовсе, как упрямоё дитя, тупо отрицать претензии. Чем массивнее представляемые защитой основания, тем весомее и подробнее должны быть контр-аргументы. В теории и здравым смыслом. Но мы-то помним, на чьей стороне суд. Поэтому в практическом выражении, не находя достойных опровержений, сторона обвинения, обвинители считают достаточным иногда ограничиться голословием: Нарушений не было, доказательство допустимо. В порядке подхалимства суд может посчитать достаточными, убедительными и такие опровержения (возражения). Такой произвол ты должен предвосхищать. Немедля после подобных высказываний пользуйся правом дискуссионной реплики: «Обвинение обязано опровергать доводы о нарушениях и недопустимости. Опровержения должны сопровождаться мотивами и фактическими основаниями. В данном случае обвинитель не приводить оснований своему несогласию, а голословное отрицание не может считаться опровержением. Суд не вправе опираться на подобные опровержения ввиду их фактического отсутствия, но должен следовать презумпции правоты доводов защиты».

Либо же второй, излюбленный мусорами сценарий. Ты утверждаешь в ходатайстве об исключении, опираясь на сведения, допустим по протоколу, что изъятые предметы были упакованы на месте обыска без их представления понятым для обозрения. Обвинитель возражает: клевета, всё изъятое без исключений было представлено на обозрение всем участникам, следовать просто-напросто забыл об этом указать, и отсутствие указаний – это всего лишь техническая оплошность, недописка протокольная. Однако этот обвинитель, так же как и ты, не является очевидцем происшедшего и, соответственно, не может делать заключений о фактах и причинах. А если ему какие-либо подробности известны от очевидцев, например, от следака, обвинитель тогда должен бы ссылаться на такой источник своих познаний. В ином случае такой формы опровержения обвинителя – это его личные предположения и домыслы. Такая брехня не может приниматься во внимание в качестве должного и сколь-либо достаточного опровержения. Эти доводы и должны от тебя прозвучать в реплике.

В то же время следует помнить, что любые свидетельства о содержании уже свершённого сл. действия приняты будут во внимание, если ими разъясняются непонятки по спорной, но всё же в какой-либо документальной форме отражённой процедуре. Показаниями свидетеля-участника документальные сведения не могут дополняться, тем более заменяться и восполняться. Это как в общегражданском праве: если не соблюдена обязательная письменная форма сделки, то никакие устные свидетельства о существовании и характере этой сделки не принимаются судом во внимание. Да только вот обвинительные суды частенько забывают или упёрто не вспоминают о таких правилах. Отчего можно наблюдать и такие крайности, когда в отсутствие обязательного для данного случая документально-письменного сообщения, сущность не зафиксированных процедур едва ли ни в полном объёме восстанавливают с помощью свидетельств участников. Во всех этих случаях свидетелями выступают сами мусора и их союзники. Кто бы мог подумать?! И будучи явно не заинтересованы в ином исходе дела, эти (чуть не вырвалось – «гады») участники с удовольствием подтверждают всё, что от них требуется для исправления ситуаций в пользу того де обвинения.