Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 5. Очерки биографического характера
«Посылая мне свой «Отчет судьи», он написал на книге:
«Вы жрец, а я дьячок; но бог у нас один(Митрополит в дьячке повинен видеть брата);В наш храм, украшенный от Вас венком из злата,Несу и я свой дар — клочок моих седин».
Стр. 166 «С. А. Андреевский»
Очерк впервые опубликован в издании «С. А. Андреевский, Книга о смерти (Мысли и воспоминания)», 1924. Кони датирует его 8 сентября 1923 г. По тексту этого издания печатаются настоящие воспоминания, они без изменений вошли в пятый том «На жизненном пути» (Л., 1929).
Сергей Аркадьевич Андреевский (1847–1919) — юрист, поэт и литературный критик. Как поэт дебютировал в 1886 году книгой «Стихотворения (1878–1885)» (СПб.), переизданной автором в 1898 году. Поэзии Андреевского чужды гражданские мотивы, главная тема большинства стихотворений — боль и грусть об утраченных мечтах, душевная опустошенность. Андреевский — литературный критик выступал с интересными, своеобразными, проникнутыми тонкими наблюдениями работами о творчестве Лермонтова, Баратынского, Некрасова, Тургенева, Достоевского и других писателей и поэтов. В то же время литература, идейно направленная, «тенденциозная», постоянно встречала в нем непримиримого противника. Получив от Андреевского на отзыв книгу его стихов и «Защитительные речи» (М., 1891), А. П. Чехов отказался от критики поэзии (возможно, он не хотел высказываться на темы, далекие и чуждые его собственному творчеству), но с удовольствием заговорил о книге Андреевского-юриста.
«О Ваших речах, — отмечал Чехов, — нужно писать много или ничего… Для меня речи таких юристов, как Вы, Кони и др., представляют двоякий интерес. В них я ищу, во-первых, художественных достоинств, искусства и, во-вторых, того, что имеет научное или судебно-практическое значение. Ваша речь по поводу юнкера, убившего своего товарища, это — вещь удивительная по грациозности, простоте и картинности: люди живые, и я даже дно оврага вижу. Речь по делу Назарова — самая умная и полезная в деловом отношении речь. Но ведь это серьезно и длинно» (А. П. Чехов, Собрание сочинений, М., 1956, т. 11, стр. 544).
«Книга о смерти», которой предпосланы настоящие воспоминания Кони, по существу — плод многих лет жизни Андреевского. «Что я пишу? — спрашивает он в письме к А. Ф. Кони 8 июня 1892 г. и отвечает сам: «Книгу о смерти». Она уже порядком наполнилась. Для печатания при жизни она едва ли годится». А 1 сентября 1917 г. Андреевский отвечал Кони: «Книга моя кончена, и никакого продолжения не будет. Набор моей рукописи я пробегал рассеянно. Читатели часто исправляли очевидные опечатки»… (ЦГАОР, ф. 564, оп. 1, ед. хр. 1030, письма С. А. Андреевского к А. Ф. Кони).
В 1896 году Андреевский давал читать книгу в рукописи А. Ф. Кони, В. Д. Спасовичу, А. И. Урусову. Отзывы всех троих были восторженными.
Стр. 166 С. А. Андреевский происходил из семьи видного провинциального чиновника — отец его занимал должность председателя казенной палаты в г. Екатеринославе. Здесь прошли детские и гимназические годы будущего известного юриста и литератора. Семья была интеллигентная, на первом плане стояли запросы духовного порядка. После окончания Екатеринославской гимназии Андреевский учился на юридическом факультете Харьковского университета.
Стр. 167 Последние гимназические и студенческие годы Андреевского совпали с «эпохой великих реформ». «…Появилась в нашем городе и судебная реформа, — вспоминал он о той поре… Большой трехэтажный дом «присутственных мест», против собора, всегда имевший вид немого недоступного здания, вдруг получил для всех такой интерес, как если бы в нем заготовлялось самое любопытное публичное зрелище. Съехалось из Петербурга и Москвы множество новых, большею частью молодых и возбужденно-обрадованных чиновников. Печатные книжки «Судебных уставов» — в особенности между нами, юристами, — ходили по рукам. Говорили о «правде и милости», о том, что «мы теперь услышим настоящих ораторов» («Книга о смерти», стр. 118).
Стр. 167 «Здесь же, — вспоминает Андреевский, — впервые возникла и репутация молодого товарища прокурора Кони. Это был худенький, несколько сутуловатый блондин с жидкими волосами и бородкой, с двумя морщинками по углам выдающихся извилистых губ и с проницательными темно-серыми глазами — не то усталыми, не то возбужденными. На улице, в своей демократической одежде и мягкой круглой шляпе, он имел вид студента, а на судебной эстраде, за своим отдельным красным столом, в мундире с новеньким золотым шитьем на воротнике и обшлагах, когда он поднимался с высокого кожаного кресла и, опираясь на книгу уставов, обращался к суду с каким-нибудь требованием или толкованием закона, — он казался юным и трогательным стражем чистой и неустрашимой правды. Он говорил ровной, естественной дикцией, — не сильным, но внятным голосом, — иногда тем же мягким голосом острил, вставлял живой образ — и вообще он выдавался тем, что умел поэтически морализовать, почти не отступая от официального тона» («Книга о смерти», стр. 119),
Стр. 171 Интересные подробности своей отставки в связи с делом Засулич рассказал Андреевский в письме к И. Г. Щегловитову от 14 сентября 1914 г. «Этот эпизод моей жизни, — подчеркивал он, — нигде мною не записан. О нем существует только предание. И я сообщу вам его впервые во всей правде, — на память» («Былое», 1923, № 21, стр. 88–89).
«В ту пору прокурором судебной палаты был А. А. Лопухин…, а прокурором суда Н. Н. Сабуров… Но ко времени поступления дела Засулич в суд Сабуров находился в отпуску, а его должность исправлял младший из товарищей прокурора
В. И. Жуковский. Мне, как самому младшему среди прокуратуры, и в голову не приходило, чтобы с предложением обвинять Веру Засулич на суде могли обратиться ко мне. Да и
помимо того, — весьма чуткий к окружающей политической атмосфере, — я был твердо убежден, что из суда присяжных Вера Засулич всегда выйдет оправданною.
Однако же как-то утром, когда я совершенно безмятежный пришел на службу, меня тотчас же позвал Жуковский и (не то посмеиваясь, не то сострадая) — торопливо заговорил:
— Знаешь?.. Тебя ждет Лопухин. Он тебя решительно избрал обвинителем Веры Засулич. Конечно, ради приличия, он предложил эту обязанность и мне, как исправляющему должность прокурора, — но он мечтает именно о тебе. Я же ускользнул, сославшись на то, что мой брат «эмигрант» и поэтому, в уважение моих родственных чувств, меня всегда освобождали от дел политических, за что я беру на себя труднейшие процессы общего характера…
Бесконечно взволнованный, я пошел к Лопухину. Он встретил меня с «распростертыми объятиями» и сказал:
— Когда я настаивал на передаче дела Засулич в суд присяжных, я имел в виду именно вас. Я часто слушал ваши речи и увлекался. Вы один сумеете своею искренностью спасти обвинение…
— Но, Александр Алексеевич, ведь ваше обращение ко мне — величайшее недоразумение! Конечно, Вера Засулич совершила преступление, и если вы, как мой начальник, предписали мне обвинять ее, то я не имел бы права ослушаться. Поэтому я прежде всего желал бы знать: беседуем ли мы с вами формально или по-человечески?
— Да что вы! Что вы! Конечно, тут нет никаких формальностей, и вы можете говорить вполне откровенно.
— Тогда я вам скажу, что обвинять Веру Засулич я ни в коем случае не стану, и прежде всего потому, что кто бы ни обвинял ее, — присяжные ее оправдают.
— Каким образом? Почему?..
— Потому, что Трепов совершил возмутительное превышение власти. Он выпорол «политического» Боголюбова во дворе тюрьмы и заставил всех арестантов из своих окон смотреть на эту порку… И все мы, представители юстиции, прекрасно знаем, что Трепову за это ничего не будет. Поймут это и присяжные. Так вот, они и подумают, каждый про себя: «Значит, при нынешних порядках, и нас можно пороть безнаказанно, если кому вздумается? Нет! Молодец Вера Засулич! Спасибо ей!» И они ее всегда оправдают.
— Бог знает, что вы говорите!..
— Александр Алексеевич! Мне кажется, вы не чувствуете важности момента. Ведь мы присутствуем при начале иной революции. Уже не против монарха, а против правительства. И в обвинители Веры Засулич следовало бы достать какого-нибудь дореформенного чиновника, преданного далекой старине, который был бы готов за нее «костьми лечь», который бы сказал присяжным: «Господа присяжные! Нам дела нет до побуждений госпожи Засулич. Помните только одно, что она посягнула на наши святыни. Она стреляла в генерал-адъютант та, носящего на своих плечах вензеля государя, — всегда имеющего к царю свободный доступ… Кто любит государственный порядок, тот не пожелает даже вникать в объяснения подсудимой. Можно, пожалуй, смягчить ее ответственность, но оправдать ее — никогда!».
