Андрей Ранчин - Вертоград Златословный

SlavÍk 1929a — SlavÍk J. Svatý Václav a raz počatku křest’anství u Slovanů // Slovanský přehled. 1929. № 5–7.

SlavÍk 1929b — Slavík J. Svatý Václav a slovanské legendy // Сборник статей, посвященных Павлу Николаевичу Милюкову. 1859–1929. Прага, 1929.

Stender-Petersen 1934 — Stender-Petersen A. Die Varägersage als Quelle der altrussishen Chronik // Acta jutlandica, Aarhus, 1934. Bd. VI.

Ševčenko 1954 — Ševčenko I. A Byzantine Source of Moscovite Ideology // Harvard Slavic Stydies. 1954. Vol. 2.

Timberlake 2006 — Timberlake А. «Не преступати предѣла братѧ»: The Entries of 1054 and 1073 in the Kiev Chronicle // Вереница литер: К 60-летию В. М. Живова / Отв. ред. А. М. Молдован. М., 2006.

TřeštÍk 1968 — TřeštÍk D. Kosmová kronika: Studie к počatkům českého dějepisectvi a politického myšlení. Praha, 1968.

TřeštÍk 1991 — TřeštÍk D. Václav a Berengař. Politické pozadí postrižin sv. Václava roků 915 // Český časopis historický. 1991. Ročn. 89. № 5–6.

Tschekova 2002 — Tschekova I. Genese und kommunikative funktion der altrussischen Nestorchronik // The Medieval Chronicle-II / Ed. by E. Kooper. N.Y., 2002.

Vlasto 1971 — Vlasto A. The Entry of Slavs into Christendom. Oxford, 1971.

Vodoff 1978 — Vodoff W. Remarques sur le valeur du terme ‘tsar’ appliqué aux princes russes avant le milieu du XVe siècle // Oxford Slavonic Papers, n.s. Vol. XI. 1978. P. 1–41.

Vodoff 1988–1989 — Vodoff V. Pourquoi le grand prince Volodimer Svjatoslavič n’a-t-il-pas été canonisé? // Harvard Ukrainian Studies. 1988–1989. Vol. 12–13.

Weingart 1934 — Weingart M. Prvni česko-církevněslovanská legenda о svatém Václavu: Rozbor filologický // Svatovaclavský sborník na památku 1000 výročí smrti knižete Václava Svátého. Praha, 1934. D. I. Kniže Václav Svatý a jeho doba.

Zguta 1984 — Zguta R. Monastic Medicine in Kievan Rus’ and Early Russia // Medieval Russian Culture [Vol. 1] / Ed. by H. Birnbaum and M. Flier. (California Slavic Studies. Vol. 12). Berkeley; Los Angeles, 1984.

Приложение. «Фрески»

Путешествие апостола Андрея на Русь

От Черного моря кремнистой землиНаправил он путь свой на северТуда где кончалось пространствоИ воды стремящихся на Полночь рекСвергалися в бездну.Он шел по дорогам: воистину красны стопыВсех несущих весть новую миру.Однажды — то было в десятый(Иль сотый?) день этой дороги —И серые тучи тянулись так низкоНад ровной землею — что часто ее задевали —Он слышал шуршанье…И часто земля покрывалась… — оноОно лишь на цвет было белымВ нем не было вкуса. И онВопросил: это Господи манна?И люди сказали ему — это снег.Еще на десятые новые (сотые?) суткиОн вышел на гору покрытую белымУвидел селение — дым поднималсяНад крышами. Лаяли где-то собаки.Что это за место, — спросил он.Ответили — Киев…В недвижные воды реки(«Это Днепр») спускалась безвкуснаяЧистая манна ложилась не тая.

По скудно отмеченной зимней дороге(лишь запах горчащийот конского назьма) он шел.И в гортани оттаивал голос.О Боге распятом на дальнем ВостокеО духах крылатых в обличье людскомО крови и плоти о теплом вине.И люди его привечалиВ котомку кладя ему хлеба.И он поднимался все дальше на север.И снова увидел широкую рекуЖилища из дерева. Место —Новгород — поведали гостю.В их скудных пределахУвидел он странное страшное делоКак в жарко «по-черному» топленныхДомах сплетенными прутьямиБили друг другаОни до беспамятстваПосле ж холодной водойОбливали тела без движеньяИ признаков жизни и снег опускалсяВ раскрытые вежды ложилсяНе таял рассыпчатый саван.В краю где душа расстается с дыханиемС телом как облачко пара —И дальше не видя дорогиСпросил он: кто там обитаетУ самых пределов. Они говорили:У черного моря в нем стонущий змейОбитают извечно заклепаны в скалахНемые языки и тянут сквозь брешиГолодные руки и просят о хлебеИх род нам неведом. И он снарядилсяИ тронулся. Полночь и воздух шершавыйЕго окружили. Он шел трое суток(быть может и мене — иль больше) —В том месте идет человек а не время —Но видел лишь блики на небе да где-тоЗа гранью вещей и событийРождавшийся скрежетИ скрип и стенаньеНаверное это и фал отблеск раяИ где-то в бездонных провалах землиВорочался грех. Невесомую рукуОн поднял с трудом. Побелевшею горстиюСделал знаменье потом повернулся по прежнему следуНаправил шаги…Он думал об этом народе которого словоТемно ему было о добром приюте и вечном морозе.

Апостол шел к югу и сжавшись от ветраОн чувствовал странное чувство как будтоОн как-то раздвинулся… распространился…Вместил бесконечность…

Моление заточника Даниила

           Помилуй мя, единым платом укрыта…

Помилуй меня, княже господине,Воспомяни во царствии твоем,И, утешаясь пирогом обильно,Лишь кинь мне корку черствую.Слезами ее не трудно будет размочить.Воззри на мя, как смотришь на щенкаИ от щедрот твоих отщиплешь крохи.

Помилуй меня, господине княже!Кому Лач-озеро, мне черный плач и мука,И вязкая и темная смолаИ горе-страх мне залепляет глотку,И я стонать могу лишь, как младенецОдним лишь звуком плачет: а — а — а.

Помилуй меня, господине княже!Как скорпии и гады выпиваютГлаза мои и рядом нету солнца,Оконца иль лучины, и забылСвое я имя. Царю-господине,Вели, чтобы они не ковырялиЩепою под ногтями у меня.И реже чтоб мочилися мне в харю,И сапогами мяли бы не левый,А правый бок, занеже слеваИмеет тварь земная свое сердце.Помилуй, святый царю-господине,Не повели изъять язык мой, ибоИначе легко будет подавитьсяМне пайкою. И каждый червь бескожийНаходит себе ямицу в землице.Прости ты нас, рабов твоих неумных.За что — ты знаешь сам. За то,Что дышим покуда — слабые,Что недостойны жизни.

Помилуй нас и пощади нас, Боже.Виновны мы иль нет — Твои мы чада.Не знали правды. Черная смола. Густая кровь,Застылая от страха, проступит в нашихВсхлипах, в тонких снах между поверкамиРождения и смерти. Прости не помнящимНи имени, ни рода…

Помилуй нас, мы не нашли душиСвоей. Так пощади нам тело, что теплится,Как слабый язычок, когда в темницеЕдим пропахлый кислой псиной воздух,То очень трудно… Дай нам, о Господь,Большой живот, чтобы вместить все коркиВсех трапез.Да череп крепкий, словно кедр Ливана,Чтоб выдержал удары кистенем.Дай ребра, чтобы тело не упалоС крюка большого. Пощади нас, Боже,Здесь трудно в пальцах удержать свечу,Которой нет, и дай нам после,Когда-нибудь кому-нибудь зачем-тоНе счастье, не отмщенье, но покойИ волю, и чтоб мы их удержалиВ изломанных ладонях ощутили бРваною плотию их вес и запах —Дай осязания и обонянья,И зрения и вкуса — только чтобыИх распознать взаправду — что они —До самой подноготной.

Помилуй, — дай. Помилуй, — дай. Помилуй, — дай.

Ярославна

Ночь пахнет мглой. Запала свет заря.И по дорогам мычет смагу Жля.Шаг за порог, шаг за стену — и смерчЗакрутит женщину… За тыном вьется смерть.На черную на тисову кроватьОна ложится… В чуждом поле ратьУснула навсегда. Их сон глубок.И не разбудит милого ни вздох,Ни вкупе мертвая вода с живой.Вкушает он не поцелуй — покой.Он умер, щекот славий оборвав.Лишь полозы ползут средь острых трав.Зегзицею незнаемой… она…Она одна… теперь всегда одна…Прости, люблю тебя… последний стон.Крадется тень… Не обойти заслон,Не переплыть Донца… Лишь синь-виноДа скатный жемчуг… Свет в ночи. Окно.Лгут летопись и повесть… Лишь ковыль…Кисаня дебрь… Шаг в темноту… Нет сил.Любовь? Но как позволила онаЕму уйти. В колчане нету дна.Рассыпаны все стрелы… нет и слез.Из той страны придет он наг и бос.Он оборотень… черный ворон… — волк.Нет, Боже сохрани, засох, измолкВ гортани голос… и не разомкнутьЕй обруч горя, что сжимает грудь.Тугая, жирная, как сажа, тьма-печальСжимает сердце, словно ржа ест сталь.Испуганные губы… взмах руки.Он подал весть с того конца реки.Шаг… туфель в черноземе острый след.Скажи, ты любишь… Кликнет див в ответ. —Квартира… терем… княжеский чертог.Троян иль Хоре?., но след твоих лишь ногОстанется… пускай ты не смогла…Тот скорбный путь в Ничто, которым шла.

Тот путь в Ничто, который застит мгла.

Звенигород

Осенний день. Прозрачный хрупкий воздухПод куполом лазоревым. КостровГорчащий дым. Смертельной желтизной ещеЛуга не тронуты, но ждут оцепенелоУдара льдистого серпа Зимы.Звон тишины, воды на перекатах.Извивы зачарованных и странныхДерев пред монастырскою оградой.Березовою кистью ОсеньРасписывает золотым и краснымОкрестные холмы. Шершавый каменьВдыхает уходящее тепло, нам гладя руки.

Успенье-Городок, храм Рождества — два белыхВенца невесты, обрученной князю, страдавшемуЗа правду и гордыню — Георгию, не знавшемуПобеды. Невесты, испытавшей злую ласкуКривой татарской сабли. Но сторожкоХранимой попеченьем и молитвой святого Саввы.

Час настает, и светозарный ангелЗакатывает солнце золотоеЗа край земли. И набегает ветер.И город, и остылые поляОхватывает тьма.С последними лучамиМы переходим реку. Оглянувшись, видишьЛишь рану рваную, сочащуюся кровьюНа черно-синем небе.И слышишь звон реки на перекатах,Спеленутой прибрежными кустами.

Ослепление Василька ТеребовльскогоТриптих

IБесслезный караван уходит в ночьПод скрип древесный из отверстых ран.Ночь льнет к зрачку и умирает свет.Во впадинах глазных зияет крик.

Где мы, о князь, о молодец-слепец?Во Здвижень-городе, в юдоли липкой тьмы.

Шуршит вода в колодезе сухом,И каплет снег с небесного серпа.

Глухой коростой на сорочке кровь.Звенит ковыль в незнаемой степиИ бьется зимний колос на ветру._________________________________Влечет нас пустота и гонит смерть.От Господа. От дома. От тебя.

IIЯблоко гложет змий.Яблока ищет нож.Ворог питает месть.Брат воздвигает ложь.Вновь вершит грех свой Каин.

IIIСядь, горемычный князь,Ощупай пустые глазницы.Кровь превратилась в грязь.Слезы стали водицей.

Сядь, человечий сын,Горький подобник Бога.Боль уходит за тынПо Теребовльской дороге.

Ищет лоза ножа,Ждет вертоградаря сад мой.Руки немые дрожат,И рот мой незряч от жажды.

Точит свой нож Берендей.Жадно визжит железо.Брат-супостат-злодейГрех в своем сердце режет.

Во сне или наявуВновь повторяет Каин:«Не сторож я своемуБрату. Бог мне не хозяин».

Господи, слышишь песньНожа, что дрожит от страсти.Что это — вражья сетьИли слепое счастье?

Я одинок, как глаз,Исторгнутый из косицы.Пусть совершится сейчас,Что Бог предрешил свершиться.

Представь этот город, где ветер рвет воздух,Где дышит река в белом ломком покрове,Где храмы, как свечи, стоящие в вате,В подтаявшей соли февральского снега.Представь этот город — лишь лай за заборомНапомнит о том, что еще он не умер,Что теплится жизнь в ветхих хрупких домишках.Представь этот город под небом посконным,Чья серая ткань вся пронизана солнцем,И блики играют в ручье и в оконцах,В хрусталиках льда и зрачке твоем карем.Представь этот город — и дрожь поцелуя,И наши объятья, и ветер, и ветер…Представь этот город, представь этот город…

Дождь

Так плачет деревня, увязнув в воде по колена —И серая плоть разбухает от мокрого ветра,И слепо-мутны и бесцветны глаза избяные.Как стонут и стынут дома под ударами плети,Под небом сермяжным дырявым!.. И разоренныхДеревьев ломаются голые руки и просят о солнце.

Погребение Владимира Мономаха

Он ехал в санях, обернувшись назад, и пытался увидетьСебя у начала дороги, где небо встречалось с землею.И слышал он плач, колыбельную матери, возгласСвященника, теплую влагу купели. Но сам был безгласенИ сух, как сгоревшее древо, и хладен, как пепел,Просыпанный в снег. Чьи-то тени его обступали:Чем дальше он ехал, тем их становилось всё больше.Он вспомнил все семьдесят славных походов —На юг и на запад, к востоку, на темную полночь.И он удивился, как много убил их. И он удивился,Что мертвые не отставали,Хоть кони не сбавили шаг и полозья беззвучно скрипели.Еще удивился, что все они были похожи:Лицо у них было одно и рубахи — у половцев, русскихИ прочих, кого он не знал никогда и не помнил.

Ему было знобко под взглядом незрячих глазниц.Они же смотрели сквозь бренную плоть,                         сквозь прозрачную душу…Куда — ни они и ни он то не знали.… А небо топорщилось, мялось, хрустелоИ кутало всех в грубый саван из нищего снега.

Лети, голубь сирый, покинув ковчег                                                   двух сведенных ладонейПоследнюю землю, скиталец пернатый, отныне бездомный!Сквозь сито дождя, острый свет и бесформенный воздух,Спеленутый снегом. Лишь ангелов льдистые гнездаВисят в пустоте, что невеждами прозвана твердью,И их голубые лампады качает космический ветер.Лети, под тобою моря, но нет якоря веры и ветки,Лишь перистый пепел тумана. На небе нет метки,И не было карты у Ноя. И не было более места —Ни мокрого и ни сухого, ни жердочки и ни насеста.Теперь ты один навсегда. Мир исчезнул и кануло время.О том, что ты жив, говорит лишь сердечка                                                прерывистый трепет.Быть может, бескрылые птицы, в воде уцелели лишь рыбы.Но эти немые созданья ответить тебе не смогли бы.

Лети, мой воздушный кораблик, мой зяблик,                                                    комочек бесцветный!Последний мой стон и мой вздох, голос блеклый и бедный…Ни пуха тебе ни пера, ни крупы и ни теплого хлеба.Ты был — и ты есть — тебя нет — ты не будешь и не был.

Протопоп Аввакум

Заскуют кузнечики молоточками,И земля разверзнется матушка.И придет на суд Аввакумушка,Чтоб судить царя со злым Никоном.Запалится огнь бурнопламенный,Закричит тут царь со злым Никоном.Будет царь тогда в муке корчиться,Лопнет брюхо тут патриархово,И закаплет жир на сыру-землю:лыбнется тут Аввакумушка,Кротко и безгневно осклабится.

Молитва Сергия Радонежского

В глухом лесу, затерянном от солнца,Молился он и, слезно призывая,Спасителя и Мать Его, молил Их.

Стояла кровь в следе копыта конском,Тянуло гарью с пепелищ залесских,И над землей стоял уже умолкшийКрик обесчещенных, израненных, избитых.И мысленным проникновенным взоромОн видел праведных дворы над чернымИ под лазоревым небесным сводом.Они так далеко были отсюда,Что если б встать всем лучникам татарскимНа расстоянии стрелы полетаОдин перед другим, из них последнийНе ближе б был к селеньям тем, чем первый.Там пахнет фимиамом хлеб несжатый.И мед на дне колодца. Посредине есть ток,На коем веет Спас людские души,Уносит ветер их грехи, как сор.Несчетно чистых зерен там. Иные —Что чище чистых — в птиц превращеныИ на смоковницах сидят тенистых.И льется пенье их над тем селеньем.

И мысленным проникновенным взоромОн глянул вниз — и там все было чёрно,Черней крыла вороньего ночного.И слабо доносился крик оттуда.Он видел кровь в следе копыта конском,И горький пепел из селений грешныхПорою долетал сюда и падал,Кружась, на домы праведных спасенных…

Анна Кашинская

У кромки воды она снова стоит онемело.А вверх по реке поднимается гроб. Так, как прежде…Вновь мгла изливается в сердце, и боль ломит тело,И точит сухая слеза изможденные вежды.Есть стороны света и времени года четыре,И на четырех мир замешан стихиях скудельный.Четырежды мертвых опустят в могильные дыры:Два сына и муж. Внук его. И над Тверью над пленнойНад Волгой замерзшею билась отсталая чайка, —Найти не могла ни живой, ни умершей водицы.И сдавленный воздух татарская била нагайка.И солнечный луч от беды под землей схоронился.Покроет их каменный свод с четырьмя парусами,И ангел изронит перо, и орел заклекочет,И лев со быком к их тепло припадут изголовью.Вода пахнет горем. И выплакан досиня воздух.Затоптан огонь, и земля корчит рот свой от раны.Забвенье, затьмачье, засмертие зачеловечье.Загонишь за Адежь — уронишь — потом не воротишь.Ни мыслию быстрой, ни косноязычною речью…тоять, как свеча, изгорая душою и плотью.О том, что познала, не скажет испуганный Кашин,Ни инок Фома, ни московский писец и ни басма.А с неба — не белая манна, а черная сажа:Пришла Калита. — Отворяй ворота. Будут казни.

И было в судьбе ее только четыре потери.И только тщета — словно солью поили морского.А в детстве хранитель ее сплел венок ей из терний.Чтоб стала спустя много лет после смерти святою.

Афанасий Никитин

                              Написах я грешное мое хожение                              за три моря: первое море — Хвалисское,                              второе — Индейское,                              третье — Черное……Чужие на небе звезды, и вода в кувшине, и лепешки,пропахшие дымом печным.И не вем, нынче пост или праздник.Ведь вышедший в тверь не войдет никогда в ту же реку.И зная, где он, странник слышит не звон колокольный,а пенье стрелы по-татарски, индейски, персидски.Пройдя через волглую мглу и железны ворота,забудь свое имя и веру, оставь свою жизнь,не хвались, что вернешься обратно.Недобры раджи на Руси, и бояре индейстии люты.Алла-иль алла, олоур, Боже правый, великий, единый,пророки его Илия, Моисей и Мухаммед.Коснеет в гортани язык, и перо разрывает бумагу.Аз есмь небогат, аз есмь гол человек,будто сокол, и персть возвращается к персти,ко Богу, его же забыл. Иль-алла, олоур, аналаур.За Черное море мой путь в город смол и молений.Индейская птица Гугук прилетает на русские избы,садится на кровлю, огонь изрыгает из клюва,и смерть посещает тот дом…

Повесть о бражнике

Когда умер бражник, встал с постелиИ пошел дорогою Эдемской.Перед ним стоят врата до небаИз синклита — вечного металла.Заперты Эдемские воротаБалкой стопудовой неподъемной.Стережет врата небесна стража,Ангелы с мечами огневыми.И возговорил-восплакал бражник:«Пропусти меня, апостол Павле!»Стал толкаться в створы, причитая:«Пропусти меня, убога-сира».Не отверзлись райские ворота,Только голос раздался громовый:«Жил ты грешно, пил ты беспробудно,Посему ты недостоин Рая!»Прочь побрел от Рая горький бражник,На ногах нетвердых, нетверезых.Вот дошел он до пределов адских.Перед ним стоят врата до небаИз синклита — вечного металла.Затворёны адские воротаХитрыми немецкими замками.Стережет врата бесовска стража:Черти с огневидными мечами.И возговорил-восплакал бражник:«Пропусти меня, о Люцифере!»Стал толкаться в створы, причитая:«Пропусти меня, убога-сира».Не отверзлись адские ворота,Только голос раздался громовый:«Жил ты свято, поднимая чашу,Всяк раз Господу творил молитву».Прочь от адских врат поплелся бражникНа ногах нетвердых-нетверезых.Вот домой приходит мертвый бражник:Заросло крыльцо травой-полынью,Паутина заткала оконца,На постели — его смрадно тело,А в углу — расколотая чаша.

Стих о Фоме и Ереме

Ерема был крив, а Фома с бельмом.Ерема Фому взял и выгнал в дом.Фома воротился, сказал «сейчас»И выбил Ереме свой собственный глаз.Ерема был слеп, а Фома незряч.Ерема Фомой начинил калач.Он съел свое мясо, добавки прося.Но тот ответил, что больше нельзя.Ерема бесплотен, Фома бестелес.Отправились вместе на поле чудес.Ерема Фому запахал бороной.Фома же Ерему разрезал сохой.Наутро на месте том вырос овес.Они хохотали без смеха и слез.Отправился вместе Ерема на пруд.Фома же отнюдь взял осиновый прут.Уселись и стали ловить сонных мух [пескарей].Ерема Фоме навалял оплеух […лей].Фома разложил их по весу и вкусу.Ерему обул и отправил к Исусу.Дорога далека, неблизкий путь был.Со скуки Ерема Фому удавил.Фома удивился, спасибо сказал,И тело Еремы из петельки снял.

Летела по небу блоха на собакеИ громко брехала правдивые враки.

На болони беша дебрь Кисаню,И не сошлю к синему я морю.Игорь вой ведет к Тмутороканю,Гориславич убудил лжей горе.

Или так споем, Боян речистый:Славы звон поля туманом застит.Игорь спит. Стазби летят со свистом.На Немиге целый день ненастье.

На Немиге фает черный ворон.Не Немиге бьют цепами души.На Немиге морок землю орет.На Немиге… Что ж ты спишь, послушай!..

Игорь княже, Хоре с тобой, не слушай!Ярославнин плач тебе не снится.Скоро свист зверин поднимет Пушкин.Тот, который мусин, — юркнет мысью.

Время нынче бусово, Святславич!Может быть, и не было похода.Ехал в гости к кончаку товарищ,А попал ко гзакову народу.

Съели солнце злые волкодлаки.Улетел всеслав на синей туче.Сочинил Боян про деда враки.Сочиним и мы еще покруче.

Бьется Див на древе, как в припадке,Мономах заткнул от страха уши.Игорь мертвый спит себе в палатке,За рекой овлур портянки сушит.

Гоголь-гоголь, кто тебя придумал,Редкой утке переплыть каялу!На дворе реве та стоне стугна.Игорь спит в хиновском одеяле.

На болони беша дебрь молчала.И несоша шлюх к синему морю.На забрале треплется мочало.Буря жирной мглою небо кроет.

Скоморошина

Шерешир-да-шерешир, да-шерешир-резана.Полюбила Кончаковна да и вышла замуж.

Как прошла по городу по МуромуВесть, что появилась змея лютая,Из Мещерских из болот вылазила,Да пошла во стольный град прямехонько.А идет-то змея — вся земля дрожит,С куполов кресты наземь падают.Прибежали муромчане на княжой на двор,Возопили со испугу дурным голосом:«Ты спаси нас, князь Петро-Февроние,От проклятой змеи супротивныей!А не то пожрет нас змея лютая,Запустеет Муром-град до скончанья лет!»Отвечал им князь Петр-да-Феврония:«Вы не бойтесь, люди православные,Буду змею бить я боем смертныим,Защищу народу я крещеную!»Как выходит Петр-Февронья за вороты-от.Видит: змей стоит главой до небеси,Из ноздрей пущает пламя синее,Пахнет сильно и зело премерзостно.Как схватил князь Петр тут меч Агриков-от,Только князь-Февронья ему молвила:«Не бери ты меч Агриков-острыий,Ты сымай с себя кушак свой княжеский,Да вяжи ты змее шею поясом!»Да ответил ей князь Петр с сумнением:«Тот кушак порты мне держит накрепко,Если я сыму мой пояс княжеский,Упадут штанцы — сором мне, женушка!»«Ты не бойся, свет, супруг мой ласковый», —Отвечала ему свет-Феврония, —«Те штаны твои заговорила я,И без пояса они удержатся».И тогда схватил Петр алый свой кушак,Подошел ко змее он чешуйчатой,Он к разлапистой да смраднодышащей.Он вязал ей шею своим поясом,Покорилась ему змея лютая,Посрамил он козни злого дьявола.

Как возговорит тогда Феврония,Словно трубонька зарею утренней:«Мы пойдем с тобою, княже Петр, ко Киеву:Пусть послужит змея делу Божьему!Люди в Киеве-то все живут язычники,Православной вере не обучены».Взяли Петр-Февронья змею за пояс,Повели ко городу ко Киеву,Через реки быстрые-глубокие,Чрез леса-чащобы непроезжие,Чрез поля широкие да чистые.

А во Киеве идет-от пированьице:Горожане чтут богов рогатыих,Нечестивых богов-от языческих.Только слышат вдруг они: за воротамиГром гремит, и земля потрясается.Поглядели из-за тына киевляне-от:Там стоит на задних лапах змея лютая,Рядом с ней стоит чета супружескаВо одеждах княжеских узорчатых.Воскричал тут князь-от ПетрОн громким голосом:«Вы креститесь, люди злы-язычники,А не то я змею-от спущу на вас!»Змея лютая пыхнула синим пламенем,А Феврония ни слова не промолвила.Испужалися тут киевляне оченно,Пали на колени с сокрушением,Приняли святое все крещение.И пошли тут в Муром град Петр с Февронией,Через реки быстрые-глубокие,Чрез леса-чащобы непроезжие,Чрез поля широкие да чистые.

А что сталося со змеей, змеей лютоей,То молва людская не упомнила:Говорят одни, быдто хитраяУползла в болото к Неве-реке,Во чухонские хляби погибельны,Ростом-возрастом там она уменьшилась,На Гром-камне, гадюка, поселилася.А иные глаголют противное:Закляла-де змею лютую ФевронияПриползти в Москов на Поклон-гору.На Поклон-горе сам Георгий-святБил-колол он змею в шею толстую,В колбасу порубил подколодную.

Сие сочинение о Петре и Февронии, облеченное пародически в форму народного духовного стиха, и вправду имеет происхождение почти изустное. Таковым образом был (однако же прозою) пересказан сюжет древнерусской Повести о житии Петра и Февронии одной студиозкой на экзаменации, до древнерусской словесности относящейся. Ответ был со изумлением выслушан моею аспиранткой и после экзаменации мне поведан. Смехотворные опасения Петра о портах своих, равно как и гадания о судьбе злополучной змеи после крещения Киева принадлежат, впрочем, всецело моему несдержанному воображению.