Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию.
Таким образом, современная гуманитарная танатология предстает вполне устоявшейся междисциплинарной областью научных исследований, решающей большое количество задач, связанных с осмыслением сущности смерти, ее причин и механизмов, изучением исторических и современных стратегий ее понимания. Уровень развития данной дисциплины в США, Европе и России отличается в силу накопленного исследовательского и практического опыта и, вероятно, вследствие национальной специфики, той или иной картины мира.
* * *Период «нормальной науки» должен отличаться относительной ясностью таких эпистемологических компонентов дисциплины, как ее объект изучения, структура и задачи. Эти компоненты никогда не бывают абсолютными, даже в устоявшейся науке, но необходимо хотя бы дать им рабочие определения.
Начнем с объекта изучения. На первый взгляд все просто: танатология изучает смерть, ее сущность, механизмы и признаки. Вместе с тем даже естественные науки до сих пор спорят, что такое смерть: остановка сердца, гибель мозга или что-то еще[11]. Естествоиспытателям в этом отношении легче: им достаточно договориться, при каких обстоятельствах (показателях) можно констатировать факт смерти. Гуманитарная танатология в большем замешательстве: она не может просто констатировать факт смерти через объяснение физических или биологических обстоятельств; ей присуща стратегия понимания, а следовательно, рефлексия и сопереживание. И тогда смерть предстает тайной, недоступной для человеческого познания. Р. Кастенбаум и Р. Айзенберг отмечают: «Даже высоко дисциплинированный разум может споткнуться при встрече (прямой или опосредованной) со смертью. Никакие ученые степени и профессиональные сертификаты в мире не гарантируют, что мы сможем размышлять о смерти открыто, тактично и бесстрастно» [Kastenbaum 1972: IX].
К. Исупов в статье «Русская философская танатология» смотрит на проблему объекта гуманитарной танатологии радикальным образом: «…Танатология – это наука без объекта и без специального языка описания; ее терминологический антураж лишен направленной спецификации: слово о смерти есть слово о жизни, выводы строятся вне первоначального логоса проблемы, – в плане виталистского умозаключения, в контексте неизбываемой жизненности. Смерть не имеет собственного бытийного содержания. Она живет в истории мысли как квазиобъектный фантом, существенный в бытии, но бытийной сущностью не обладающий. Танатология молчаливо разделила участь математики или утопии, чьи “объекты” – суть реальность их описания, а не описываемая реальность» [Исупов 1994: 106].
Высказывание Исупова явно провокационно. После кантианского переворота в гносеологии тенденция ограничивать человеческое знание областью «вещей-для-себя» доминирует, и современная наука в целом претендует на изучение в большей степени описания, чем реальности. Вместе с тем философом была поставлена очень важная цель определения гуманитарной танатологией своего объекта, что должно было позволить данной дисциплине повысить свое положение в России, перейти из статуса маргинального учения в ранг науки.
Здесь возникает чрезвычайно сложный вопрос о специфике взгляда на смерть в различных мировоззренческих и познавательных системах. В. Янкелевич подчеркивает отличие научного подхода к объекту танатологии от религиозного: «Смерть – точка касания метаэмпирической тайны и естественного феномена; феномен летального исхода относится к компетенции науки, а сверхъестественная тайна смерти апеллирует к религии» [Янкелевич 1999: 13]. Как отмечалось выше, А. Демичев разделяет культурологические и философские основания танатологии: среди первых обнаруживается дифференцированный объект изучения («совокупность культурно-опознавательных знаков», «типы “культурного оформления” смерти»), вторые представляют собой, скорее, исследовательские установки («различение онтологического и онтического аспектов смерти», «знание и принятие неизбежности, осознание позитивности и придание суверенности собственной смерти») [Демичев 1997а: 126–127]. Очевидно, что философская танатология сталкивается с проблемой статуса философии в целом: наука ли она, или метанаука, или специфическая мировоззренческая программа.
В нашем случае гуманитарная танатология (которая может быть и религиозной, и философской, и художественной) рассматривается как научная дисциплина, поэтому обратим внимание на поиск объекта в тех познавательных дискурсах, которые считаются научными или претендуют на этот статус. Значит, по В. Янкелевичу, мы будем иметь дело с феноменом смерти, представлением о ней, зачастую выражаемым гуманитарными дисциплинами опосредованно, через абстрагированные понятия.
Выше уже отмечалось, что первые признаки гуманитарной танатологии появились в психоанализе. Именно здесь за объект танатологии приняли вполне конкретное явление, эксплицированное в результатах психической деятельности человека, в том числе продуктах творческого труда. Речь идет об инстинкте смерти, или Танатосе.
Сейчас уже сложно определить, кто первым употребил слово «Танатос» применительно к инстинкту смерти. Понятие «инстинкт смерти» впервые использовали В. Штекель (в 1910 г.) и С. Шпильрейн (в 1912 г.) независимо друг от друга [Решетников 1994: 9—10]. Затем, по аналогии с парой «инстинкт жизни – Эрос», была сконструирована пара «инстинкт смерти – Танатос». Согласно словарю Ж. Лапланша и Ж.-Б. Понталиса, «в текстах Фрейда термин “Танатос” не встречается, однако, по свидетельству Джонса, Фрейду случалось употреблять его устно. В психоаналитическую литературу он был введен Федерном» [Лапланш 1996: 515]. По другому мнению, авторство понятия «Танатос» принадлежит В. Штекелю [Решетников 1994: 6].
Тем не менее сегодня в научном сообществе термин «Танатос» связывается с концепцией не В. Штекеля и не С. Шпильрейн, а З. Фрейда. Он в работах «По ту сторону принципа наслаждения» (1920) и «Продолжение лекций по введению в психоанализ» (1933) изменил свою раннюю теорию о существовании сексуальных и эгоинстинктов в пользу теории о разделении всех первичных позывов на иные две группы – смерти и жизни. Влечение к смерти – это бессознательное стремление любого организма к неорганическому, «исходному состоянию». Влечение к жизни – бессознательное стремление «обеспечить организму его собственный путь к смерти» [Фрейд 19946: 59–60], при помощи сексуальных инстинктов и инстинктов самосохранения воспрепятствовать сиюсекундному самоуничтожению индивида. В результате взаимодействия и борьбы этих типов влечений «возникают явления жизни, которым смерть кладет конец» [Фрейд 1989: 366], иначе – судьба организма. Если совокупность энергии жизни (прежде всего сексуальной) называли «либидо», то совокупность деструктивной энергии некоторые психоаналитики, например П. Федерн, обозначали терминами «деструдо» или «мортидо» [Райкрофт 1995: 40, 91].
Указанные типы влечений в совокупности образуют бессознательное человека, интенцией которого является достижение «принципа наслаждения». Суть культурологической концепции З. Фрейда заключается в том, что «принцип реальности», формируемый общественными установками, в том числе и культурой, не просто заглушает эротические позывы индивида посредством сублимации, но и контролирует позывы к смерти, способные негативно сказаться на окружающих.
Таким образом, чисто терапевтическая направленность психоанализа сменяется философско-культурологической концепцией, оправдывающей существование культуры. Не случайно З. Фрейд термину «инстинкт» предпочитал термин «влечение» (Trieb): «Влечение, в отличие от физиологического механизма инстинкта, есть некая психическая данность. Мы испытываем какое-нибудь влечение, не зная в точности о его причинах; механизм инстинкта становится нам известен в результате объективного познания. Иначе говоря, влечение есть репрезентация биологического процесса в психике, оно лежит между внесознательными физиологическими процессами и осознаваемым желанием или волевым актом. Бессознательное выступает как биологически детерминированное основание сознания, но, в отличие от чисто природного процесса, оно наделено смыслом, доступно для интерпретации (тогда как природный процесс требует не толкования, а каузального объяснения)» [История философии 1998: 197]. Следовательно, влечение можно рассмотреть как бессознательную область духа, а Танатос и Эрос – как онтологические категории. Психоанализ универсализировал эти категории, увидев в них основу человеческого бытия и его культурных воплощений. Более того, психоанализ дал посыл к поиску этих категорий в дискурсах, которые ранее считались абсолютно «прозрачными».
Одним из таких дискурсов, благодатных для психоанализа, стало мировое искусство, в частности мировая литература. Танатологические мотивы здесь интерпретируются психоаналитиками прежде всего как проявление индивидуального авторского бессознательного, его неврозов и потаенных стремлений. Данный подход отличается высокой степенью допущений, недоказанных гипотез, поэтому более продуктивным оказалось исследование коллективного бессознательного, расшифровка вневременных образов, мотивных схем и символов, восходящих к мифологии и фольклору.
