Дневники Льва Толстого - Владимир Вениаминович Бибихин
Почему, если он хочет помочь людям. Уже работает Фрейд, врач, который хочет душевного здоровья себе и другим. Возникает сложная система разбора комплексов. Разбор длится долго, с самого начала рассчитан на курс психоаналитических сеансов, редко доводится до конца; однажды начавшись, в принципе должен длиться. В том, как Толстой ожидает поворота, и полного, сразу, вовсе нет этой установки на терпеливую техническую работу. Есть сходство с представлением об исповеди, как она изложена, например, в сочинениях святителя епископа Игнатия Брянчанинова.
Чистосердечная исповедь перед духовником освобождает кающегося от всех грехов и делает его таким же чистым и обновленным, каким он вышел из купели Святого Крещения[115].
Сходство я подразумеваю только одно: как и у Толстого, здесь не предусматривается протяжение во времени, предполагается сразу смена, очищение всего человека как только что сотворенного, ведь крещение в православии рекомендуется после первой же седмицы жизни, младенца. Это связано с представлением о жизни: она не во времени, а дана сразу как предстояние смерти, т. е. в полноте. Это совсем другое представление жизни, чем предполагается в длинном психоанализе, где жизнь постепенное развертывание и развитие. У Брянчанинова совершенно не случайно сразу после ожидания сразу же чистоты после исповеди приходит мысль о всегда близкой смерти:
Если мы пренебрегаем Таинством Исповеди, то этим отвергаем великий Божий дар, к тому же мы не знаем, что ожидает нас в следующую минуту, ибо и время и сама жизнь наша заключены в Творческой деснице[116].
Ту же неотделимость жизни от смерти мы знаем у Толстого, недавно цитированного:
Состояние спокойствия – того, что не делаю против совести – дает тихую радость и готовность к смерти, т. е. жизнь всю […] (23.11.1888 // 50, 3)
[…] Всё в жизни очень просто, связно, одного порядка и объясняется одно другим, но только не смерть. Смерть совсем вне этого всего, нарушает всё это, и обыкновенно ее игнорируют. Это большая ошибка. Напротив, надо так свести жизнь с смертью, чтобы жизнь имела часть торжественности и непонятности смерти, и смерть – часть ясности, простоты и понятности жизни. (7.9.1900)
Как будто бы вхождение в состояние кающегося происходит на православной исповеди – но, так сказать, только количественно:
[…] Необходимо именно вслух называть свои грехи […] чтобы духовник мог понять душевное состояние кающегося и определить, сколь велики грехи, которые он должен будет именем Божиим разрешить и простить[117].
Для Толстого всё главное тоже решается волшебством в одно мгновение, внезапной переменой зрения. Как в сказке чудовище превращается в красавца сразу, не постепенным прорабатыванием комплексов, не от просветления ума, а от увидения под всеми одеждами-телами одного, того же себя. А он заслонен не хуже чем крепость обороной. И снимать эту охрану нет смысла, если не пробраться сразу – как-то не словами, потому что все слова увязнут в системе обороны, – а как?
[…] Вот кто настоящая волшебница – это любовь. Как только сделать, чтобы полюбить, чтоб всё любить? Не пó хорошу мил, а пó милу хорош. Как сделать? Одно знаю: не мешать любви соблазнами и, главное, любить любовь, знать, что в ней только жизнь, что без нее страдание. (22.9.1895)
Если время обращения будет растянуто, если не понята внезапность, то, Толстой понимает, искать поворот будут не там. Его сущность не во времени. Так что даже и о внезапности говорить сбивает с толку. Не за быстрое время изменяются глаза, а главное – самодвижно, из свободы.
[…] Как только разум откинет соблазны, т. е. благо низшего порядка, так человек неизбежно начинает стремиться к истинному благу, т. е. к любви. (13.10.1895 <ПСС, т. 53, Дневники и записные книжки 1895–1899>)
И вот странно сказать: Толстой силой подталкивает себя к тому, чтобы это самодвижное ожило. Посмотрим как он это делает. 68-летний пишет:
Был Н. Н. Иванов. Это трудный экзамен любви. Я выдержал его только внешне и то плохо. Если бы экзаменатор прошел хорошенько вразбивку, я бы постыдно срезался. (16.5.1896 <там же>)
Что, собственно, происходит. Это аскеза не типа спортивной, где увеличивается мышца, быстрота реакции, а аскеза типа той монашеской, в которой, как мы читали у Хоружего, вся борьба идет за то чтобы из одного режима перейти в другой. Режимы не просто разные, а один полностью исключает другой. Вот почему Толстой не понял бы психоанализа: он показался бы ему недоразумением в отношении человека в режиме цивилизации и ее прогресса, и уже совсем ненужным в отношении человека в режиме узнавания себя во всём, ближе всего в человеке, но и во всём живом. А всё – организмы, земля, солнце, минералы, кристаллы (1.5.1903 <ПСС, т. 54>).
Увеличить благо людей наукой – цивилизацией, культурой так же невозможно, как сделать то, чтобы на водяной плоскости вода в одном месте стояла бы выше, чем в других. Увеличение блага людей только от увеличения любви, которая по свойству своему равняет всех людей; научные же, технические успехи есть дело возраста, и цивилизованные люди столь же мало в своем благополучии превосходят нецивилизованных, сколько взрослый человек превосходит в своем благополучии не взрослого. (14.4.1904 <ПСС, т. 55>)
Переключение из одного режима в другой не может быть ни подготовлено, ни тем более приказано из того режима, откуда надо уйти; всякое внимание к нему только ухудшает дело, он должен быть просто разрушен, растоптан.
[…] Все грехи происходят от нашего самолюбия […] забыть свое самолюбие […][118]
[…] Какое ужасное свойство самоуверенность, довольство собой. Это какое-то замерзание человека: он обрастает ледяной корой, сквозь которую не может быть ни роста, ни общения с другими, и ледяная кора эта всё утолщается и утолщается. (1.12.1900)
[…] Всякий человек закован в свое одиночество и приговорен к смерти […] (26.12.1901)
