Дневники Льва Толстого - Владимир Вениаминович Бибихин
Глядя на мир {пока в тюрьме}, я должен признать силу и материю. Стараясь же определить и то и другое, я прихожу к метафизическому представлению начала того и другого – непостижимой начальной силы и непостижимого вещества. – Я пришел к этой бессмыслице только потому, что я не признал известного себя, кот[орый] есть начальная непостижимая сила и непостижимое вещество. Вещество и сила соприкасаются с непостижимым, но не где-то там, в бесконечном пространстве и времени, а во времени, а во мне самом. Я сознающая себя сила и сознающее себя вещество, и потому только я вижу круговорот силы и вещества. (14/26.3.1884 // 49, 67)
Вдруг дано такое богатство, равное целому миру, рядом, всегда у тебя. С такой игрушкой как с волшебным кольцом.
Вот что такое толстовское «нравственное совершенствование». «Как молодой повеса ждет свиданья», как старый богач перебирает золото, так Толстой <со> своим новым владением.
Но вот условия выхода из тюрьмы, условие держания ключей мира: вынеси горшок за собой и детками, Андреем 6 лет и Михаилом 4 года, за гостем; постели постель; смотри на всё открытым и ровным взглядом, ничему не удивляйся и не возмущайся ничем, удивляясь всему и горя огнем непостижимости. Это высшее достижение, условие божественности, и видеть, что ты это можешь, что тебе удается – страшно! Страшно поверить в счастье. Как страшно оказаться войти в немыслимо громадный храм, равный целой вселенной.
Страшно сказать, но с трудом могу найти себе упреки в злости. В душе поднимается, но помню. Так вчера в разговоре о богатстве с Соней. (Там же)
С женой. Даже с ней! Получается! Так мальчишка празднует, когда наконец поехал на велосипеде без поддержки, теперь все дороги его.
Поэтому нет ничего драгоценнее себя, своей чистоты. Жалкая мировая известность ничто рядом с владением целым миром. Вот о чём вся забота.
Это Толстой-мыслитель? Низко берете. Это не мысли, или если мысли, то мы вообще не знаем, что такое мысль. Это Толстой-аскет? Опять не то. Аскет готовится. А здесь полнота, праздник. Он говорит слово о своем круге чтения и круге мысли этого времени: «Это не молитва, а причащение» (15/27.3.1884). Стало быть, вхождение божественной плоти. Человек становится богом. Его открытие всего собой – знание? Нет, создание! От того, с какой легкостью на душе он выносит утром ночной горшок, двигается вселенная.
Кроме этого причастия ничего не нужно, ничего не важно. Собственно дело осталось только одно, с кем бы, с массой народа, и о чём бы, о миллионе дел, он ни говорил. Хранение чистоты. И кругом он видит другим зрением. Он учится шить обувь:
После обеда сходил к сапожнику. Как светло и нравственно изящно в его грязном, темное угле. (16/28.3.1884 // 49, 68)
Попробуйте разобрать на следующий раз формулу Толстого: «вещество – это я без силы».
II-5
(13.3.2001)
Предупрежу, что мы вошли в опасную богословскую область, вопроса о единой или индивидуальной душе, и такого же путаного философского вопроса других умов. Без надежды на прояснение нашего положения не было бы смысла говорить и собираться, конечно. С другой стороны, как у нас поставлен вопрос и какой отчетливости я хочу, не привязано к словам. Ни к таким как «проблема души», ни к проблеме «других умов». «Дневники Льва Толстого» тоже имеются в виду не те страницы, корпус текстов, а опыт и дело. Пока мы еще не знаем, не осмотрели – может быть, это и невозможно, – весь круг его поступков, которые он считал главными (не хозяйство, не литература, не воспитание детей) и с которыми мы должны соглашаться, что они действительно главные, и учиться от них, т. е. мы идем за Львом Толстым.
По Евангелию, поступки узнаются как деревья по фруктам, съедобные они или нет. Приобретения, которые мы делаем, идя вслед за Толстым, телесные.
В сказке «Аленький цветочек» чудище ужасно и оно превращается в красивую человеческую форму. Когда говорится о чём-то совершенно небывалом, имеется в виду происходящее всегда и со всеми. Переход близко расположенного тела, прежде всего человеческого, из невыносимого (ад это другие) в выносимое – когда тот самый человек, который увлекал, кажется чудовищем, так что признать надо более здравым порядок сказки, когда чудовищность кажется сразу, а не оказывается потом, – опыт шокирующий и разрушающий: принимаются решения или навсегда порвать с этим ненавистным, или, наоборот, скрыть даже от себя то, что произошло, и в хорошем случае после долгого осмысления и наблюдения глаз привыкает или приучается к близости другого чудовищного тела. Разрушенные семьи, убийства оттого, что вино открывает глаза и чудовище в другом открывается, – тут громадный опыт у каждого, опять же, как связанный с ним опыт видения в другом Пуруши, одного, одевающего тысячи тел, не культивируется, наоборот, вытесняется нашей культурой. Наша культура умеет с ним справляться только заостряя проблему, т. е. культивируя красивое лицо, рекламное, накрашенное, приглашая такими глазами смотреть на другого[113]. – Хотя в зеркале тело не имеет теплоты и запаха, и осязаемости, свое тело там тоже кажется при достаточной чуткости чудовищем. Что другой чудовище, замечает Пришвин[114], который касается темы тела-чудовища, но не развертывает ее:
Много людей прошло: умерло много родных, знакомых, а я всё жив и стою на своем месте: мне кажется, не люди, а водопад. Весь человек […] переливается во всём своем разнообразии […]
Вот встретится иногда такое лицо, что забудешь о времени и как будто в этом лице – Весь-человек.
Весь-человек! Но что это – дух? Можно ли видеть его?
Можно. Ты гляди на человека на всякого, как на временного. И в этом временном, что есть в человеке [нами узнается]: бывают и зверские лица, ужасней
