Владимир Козаровецкий - Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Я не ставил перед собой цели найти временную и пространственную точку, где пересеклись Пушкин и граф Васильев, — это задача для составителей «Летописи жизни и творчества Пушкина», тем более что данный случай в «Летописи» вообще не отражен, пропущен. Важно лишь, что встреча имела место и что фраза содержит характерную для Пушкина двусмысленность.
Дело в том, что в Сибири никогда никакого крепостного права не было, и Пушкин не мог этого не знать. В любых разговорах об отмене крепостного права в России этот аргумент был решающим, и Пушкин, даже если сам его не использовал, то слышал его многократно. (Не отголосок ли этого знания звучит в первой пушкинской фразе как ее третий смысл: «это страна умных людей» ?) Он знал это так же хорошо, как и то, что Ершов вырос в Сибири и никаких крепостных мужиков у него никогда не было и быть не могло.
Но в таком случае фразой «Этот Ершов владеет Русским стихом, точно своим крепостным мужиком» Пушкин метафорически заявлял: «Этот Ершов никогда не владел и не владеет русским стихом». Иначе ее понять невозможно — если только не считать, что Пушкин бросил эти слова не подумавши, не сообразив, что в них заключен двойной смысл. Именно так и считают наши пушкинисты и ершоведы, отбрасывая неудобное для них прочтение и придавая этой пушкинской фразе смысл: «Этот Ершов свободно владеет русским стихом».
Фраза была продуманна, не случайна и сказана в расчете на запоминание и запись; граф Васильев ее и записал. Однако же в самом построении этой фразы есть элемент, ускользнувший от всех, кому доводилось ее цитировать (хотя еще три года назад я озвучивал эту ее особенность в интервью Станиславу Кучеру на канале ТВ «Совершенно секретно»), — элемент, усиливающий пушкинскую мысль и делающий ее понимание неизбежным: «Этот Ершов…». Ее первое, казалось бы, незаметное слово «этот» и придает пушкинской двусмысленности особый оттенок, по которому видно, как тонко и продуманно Пушкин работал со словом. В таком написании фраза интонационно становится максималистской, и трактовать ее можно только как «Этот Ершов блестяще владеет русским стихом» (как и трактуют ее ершоведы и пушкинисты) — либо как «Этот Ершов абсолютно не владеет русским стихом».
После ознакомления со стихами Ершова невозможно предположить, что Пушкин, несомненно имевший о них представление (если, конечно, не считать, что он мог дать какую бы то ни было оценку стихам Ершова, даже не заглянув в них), имел в виду второе понимание фразы, и, с учетом аргумента с «крепостным мужиком», смысл пушкинского высказывания неоспорим: «Этот Ершов абсолютно не владеет русским стихом и никогда им не владел».
Таким образом, эта фраза становится еще одним доказательством того, что Ершов не мог быть автором «КОНЬКА-ГОРБУНКА». Но как только мы принимаем эту пушкинскую оценку стихов Ершова, мы автоматически выбираем и вполне определенный смысл в предыдущей пушкинской двусмысленности, которая становится прямым пушкинским подтверждением его авторства сказки:
«Теперь этот род сочинений можно мне и оставить».
XI
Пушкинские двусмысленности свидетельствуют, что Пушкин безвозвратно сказку отдавать не хотел и сделал все возможное, чтобы, с одной стороны, свое авторство спрятать, а с другой — сделать так, чтобы рано или поздно мы догадались об истинном авторе. Об этом говорят не только приведенные выше фразы мистификатора, которые он продуманно «разбрасывал» в расчете на запись и передачу нам, потомкам (полагаю, таких фраз было больше, просто не все до нас дошли), — о том же свидетельствуют и пушкинские «аллюзии» в тексте сказки, ее словарь и его рисунок.
1) Бросается в глаза «перекличка» «КОНЬКА-ГОРБУНКА» с пушкинскими сказками («царь Салтан», «остров Буян», «гроб в лесу стоит, в гробе девица лежит», «пушки с крепости палят»). Такое «использование» живого классика и современника предполагает некую смелость, свойственную крупной личности, поэтический разговор с Пушкиным на равных, чего Ершов не мог себе позволить даже в мыслях. Я еще мог бы понять использование такого приема Ершовым, если бы он был модернистом, наподобие современных, или хотя бы эпигоном модернизма, для которого цитирование классиков без самостоятельной мысли — всего лишь способ создания ложной многозначительности, самоцель и средство существования в литературе. Но ничего подобного нет во всех его остальных стихах — да и можно ли всерьез рассматривать ершовский «модернизм»?
Разумеется, формально такое цитирование — еще не доказательство, что сказку написал именно Пушкин, но, с другой стороны, невозможно себе представить, чтобы так цитировал и кто-то другой! Эти автоцитаты — косвенное свидетельство одновременно и авторства Пушкина, и невозможности авторства Ершова.
2) Ершов, внося исправления и не чувствуя языка, не понимая, какое слово в языке останется, а какое — нет, упорно менял чуждое ему слово «караульный» на «караульщик». «Но вот что примечательно: „дозорные“ и „караульные“ в бесспорно пушкинских произведениях встречаются единственный раз, — писал Лацис. — В повести „Дубровский“, на одной и той же странице, в XIX главе.
Соседствуют они и в сказке. Что же было написано раньше?
XIX глава — заключительная, она помечена началом февраля 1833 года. Если верно, что сказка датируется 1834 годом, значит, оба слова извлечены из повести. При жизни Пушкина повесть не печаталась. Остается предположить, что автор сказки и повести — одно и то же лицо».
Согласен с Лацисом, но вынужден заметить, что этот довод формально принять нельзя: нам могут сказать, что это была правка Пушкина, который «пересмотрел» всю сказку, а Ершов от этой правки впоследствии отказался — что лишь свидетельствует о его дурном вкусе. Однако понятие «дурной вкус» вполне можно распространить и на все его исправления, из которых невооруженным глазом видно, что он исправлял пушкинские слова и выражения. Во вступительной статье к 3-му изданию «КОНЬКА-ГОРБУНКА» (М., ИД «КАЗАРОВ», 2011) я привел анализ более 250 исправлений в 1-й части сказки (всего Ершов исправил в сказке более 800 строк) — выражение «дурной вкус» следует признать слишком мягким.
3) Пушкинский рисунок на листе с черновиком «АНДРЕЯ ШЕНЬЕ».
Л. Ф. Керцелли «атрибутировала» его как автопортрет «в конском облике» («поэт рисует себя в конском облике, но со своими кудрявыми „арапскими“ бакенбардами, с носом лошади и маленьким глазом, самым поразительным, непостижимым образом глядящим на нас его собственным, Александра Сергеевича Пушкина, взглядом»), а Лацис «уточнил»: в виде «вылитого Конька-Горбунка», к тому же нарисованного между двумя другими конскими мордами.
«Как понимать сей графический каламбур? — задавался вопросами Лацис. — Здесь запечатлен замысел будущей сказки? Или иллюстрация, автокомментарий? Или, наконец, тайнопись, свидетельство о подлинном авторстве?» Полагаю, имело место все перечисленное, а кроме того — и этот смысл: «Первых ты коней продай, Но конька не отдавай». Сказка «КОНЕК-ГОРБУНОК» и была третьей опубликованной, после «СКАЗКИ О ЦАРЕ САЛТАНЕ» и «СКАЗКИ О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ».
Любопытно, что во всех трех сказках имел место дополнительный мистификационный момент: в первых двух Пушкин зашифровал летопись масонского ордена в России (об этом — несколько позже), а в третьей следует внимательно присмотреться к тому, что в сказке говорит конек-горбунок. Ведь Киту именно он объявляет, за что тот наказан и что надобно сделать, чтобы заслужить прощенье. Пушкин в «КОНЬКЕ-ГОРБУНКЕ», как и в большинстве своих крупных произведений, использовал прием передачи речи рассказчика одному из действующих в сюжете или за кадром персонажей (как это Пушкин сделал, например, в «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ»).
Вся эта композиция — конек-горбунок промеж двух конских морд и нарисованная рядом голова взнузданной лошади — в виду сказки настолько прозрачна, что Пушкин не рискнул врисовывать ее в тетрадь 1833 года, где она слишком явно выдавала бы и свое происхождение, и авторство сказки, но — для отвода глаз — расположил рисунок на свободном месте листа с черновиком стихотворения 1825 года «АНДРЕЙ ШЕНЬЕ». Он поступал так неоднократно, вписывая тексты, настоящее время которых хотел скрыть, на страницы с черновиками прошлых лет или на чистые листы, которые он специально оставлял в рабочих тетрадях. Для того же отвода глаз в стороне от основной композиции слегка набросана и пятая лошадиная голова. Этот «автопортрет», вынесенный на обложку 1-го издания книги «Александр Пушкин. „Конек-Горбунок“» (М., НПЦ «ПРАКСИС», 2009) настолько характерен, узнаваем и убедителен, что, независимо от отношения к моей вступительной статье, обложка была воспроизведена во всех рецензиях и TV-откликах на нее.
