Лев Успенский - Слово о словах
Есть в Саксонии городок Бауцен. Это название – переделанное славянское «Будышын». Слово же «будышын», состав которого довольно темен, местные жители, лужичане (западные славяне), в свое время объясняли при помощи наивной легенды. Один из их древних князей, будучи на охоте в этих местах, получил-де из дому известие: у княгини родился ребенок. «Буди сын!» (то есть «Пусть это будет сын, а не дочь!») – воскликнул обрадованный князь, и город, который был основан на том месте, получил такое имя: «Будисын».
Топонимика (географические имена) любой страны дает сотни точно таких же, до странности похожих друг на друга «этимологий».
Жители Архангельска доныне охотно рассказывают, будто предместье города Соломбала названо так в память первого бала, данного на этом месте Петром Великим. Было начало XVIII века, в Архангельске не существовало еще никаких подходящих помещений, и молодому царю пришлось устроить этот «бал» просто на лугу, устланном соломой. Отсюда и название: «Соло´ма-бал». Не говоря уже о том, что танцевать на соломе довольно неудобно, хорошо известно, что само слово «бал» было редким во дни Петра; вместо него говорили «ассамблея», «куртаг» и пр. Название же «Соломбала», безусловно, финского происхождения и, пожалуй, связано с финскими словами «suo» – «болото» и «lemboj» – «черт» плюс характерный (РайвоЛА, МууриЛА) финский суффикс названий местностей: «суолембо-ла» – «черто-болот-ское».
О возникновении имени города Калач Волгоградской области рассказывают, будто оно связано с никому не известной девушкой, якобы угощавшей некогда калачами своего изготовления проходивших мимо воинов. На деле же оно, всего верней, возникло из тюркского слова «кала», означавшего крепость, огражденное поселение.
Географических имен, включающих в себя это слово, множество на нашем юго-востоке; да и в соседней Воронежской области имеется еще один населенный пункт «Калач». Неужто и там сердобольная девушка тоже занималась пекарным делом?
Число таких примеров можно было бы легко удесятерить. Стремление языка искусственно придавать заимствованным словам звучание и значение по образу и подобию слов собственных, по-моему, в лучших доказательствах и не нуждается. Может быть, впрочем, вам показалось, что это любопытное явление не столь уж важно, что ряженые, замаскированные чужестранцы не играют в языке большой роли?
Это не совсем верно. Во-первых, мы столкнулись и с примерами обратного положения вещей, когда говорили о словах с народной этимологией, получивших благодаря ей свою форму и вошедших даже в общерусский, даже в литературный язык («рынду бей» и т. п.). Во-вторых, мы, вполне возможно, далеко не со всех переодетых снимаем маски.
Спросите у десяти ваших друзей, от какого слова происходит название болезненного явления «ко´лики». Девять из них ответят вам: от того же, что и «ко´лотье», «коло´ть». Так называется «колющая» резкая боль в кишечнике и желудке. На деле же слово это французское, точнее – греческое, пришедшее в наш язык через французский. «Ко´лон» – по-гречески «толстая кишка»; «коликэ носос» – ее заболевание. Отсюда произошли и французское слово «colique» (ко´лики) и медицинский современный термин «коли´т». А к русскому глаголу «коло´ть» наши «ко´лики» не имеют никакого отношения.
Таких неразоблаченных пришельцев в нашем языке, если поискать, найдется не так уж мало, да и в языках других народов тоже. Надо сказать, что порою далеко не столь уж просто заставить их скинуть с себя маску утвердившейся народной этимологии.
Возьмите для примера название древнего нашего города Холм, стоящего на реке Ловати, на старом водном пути «из варяг в греки», – от чего оно происходит? От русского слова «холм» – пригорок, или же от скандинавского «хольм» – остров. Ведь у шведов много названий, в состав которых этот «хольм» входит: «Кексхольм», «Борнхольм», «Стокхольм». «Стокхольм» по-шведски значит «Палочный остров», а наши предки новгородцы в свое время тоже этимологизировали это слово по-своему: у них столица Швеции именовалась «Стеко´льна».
Словом, ясно: вопрос о словах, созданных при помощи народной этимологии из ввозного чуждого словесного материала, а затем вошедших так или иначе в общенародный (а порой и в литературный) язык и упорно скрывающих до сих пор свое происхождение, и не так уж прост, как может показаться, и гораздо интересней, чем представляется с первого взгляда. Им занимались пока еще далеко не достаточно.
БОЛЬШОЕ ГНЕЗДО
Слова, имеющиеся в языке, составляют так называемый словарный состав языка. Главное в нем – основной словарный фонд.
Ядро основного словарного фонда составляют корневые слова. Основной словарный фонд гораздо менее обширен, чем словарный состав языка.
Зато живет он очень долго, в продолжение веков, и дает языку базу (материал) для образования новых слов.
Получается любопытная картина.
Все слова языка, какие мы знаем, можно, оказывается, вообразить себе в виде трех кругов, вписанных один в другой.
В самый большой круг, внешний, входят именно все слова, какие сегодня живут в языке; даже те, которые родились только вчера; даже те, что умрут завтра; даже те, что возникли лишь по случайным причинам, для какой-нибудь специальной надобности (вроде слова «кодак» или слова «хлыщ»). Этот круг и есть словарный состав языка.
Внутри этого круга существует другой, более узкий. Он содержит в себе уже не все слова, а лишь некоторую часть их. Какую?
Только те слова, которые язык отобрал и признал окончательно, которые существуют и развиваются в течение долгого, очень долгого времени, которые меняются, переосмысляются, дают начало и жизнь другим словам, – только они входят в этот второй круг, в основной словарный фонд.
Наконец внутри этого круга есть еще один, охватывающий самую отборную, исходную, основную часть слов. Здесь хранятся слова-корни, те самые, из которых – при помощи которых! – язык в течение долгих веков образует все нужные для его развития новые слова. Этот малый круг – ядро словарного состава и основного фонда, это святая святых языка. Здесь нет ничего случайного, ничего временного. Здесь таятся основы, созданные народом много веков назад, бережно и осторожно пополняемые. Крайне редко, в виде особого исключения, проникают сюда пришельцы-гости – слова, изобретенные заново. Но именно из этого ядра в основном течет в языке непрерывная струя обновления, освежения его запаса. Именно здесь находится главный, первый источник всего по-настоящему нового, огромного большинства всех образуемых заново слов.
Это легко представить себе. Но попробуем наполнить нашу воображаемую картину живым содержанием. Попытаемся хотя бы на одном-двух примерах посмотреть, как же распределяются по этим кругам наши самые обычные, всем известные простые слова.
С незапамятно-древних времен находится во внутреннем круге – в ядре основных слов на самой глубине словарного состава – широко распространенное и известное слово-корень «лов». Искони, насколько мы можем знать, оно было связано с одним значением; хватанье, поимка. В самых старых рукописях наших мы уже встречаем слова с этим корнем.
В «Начальной летописи», под датой 21 мая 1071 года, сказано о том, как князь Всеволод за городом Вышгородом в лесах "деялзвериные ловы, заметал тенета". «Лов» уже тогда означало: охота сетью, поимка зверя.
В поучении Владимира Мономаха детям тоже говорится, что великий князь много трудился, всю жизнь «ловы дея»: он связал своими руками 10 и 20 диких коней, охотился и на других зверей. Он же сообщает, что "сам держал ловчийнаряд", то есть содержал в порядке охоту, конюшню, ястребов и соколов.
Значит, уже в XI веке слова «лов», «ловчий», «ловитва» существовали и были известны русскому народу. Слово «лов» означало тогда охоту, «ловлю» сетями или силками. Позднее, несколько веков спустя, оно приобрело иное значение: в многочисленных грамотах Московской Руси упоминаются «бобровые ловы», «рыбные ловы», которые один собственник передает или завещает другому. Очевидно, теперь «лов» стало значить уже не только действие того, кто охотится, а и место, на котором можно промышлять зверя. Но в обоих этих значениях сохраняется одна сущность: «лов» – это охота при помощи «поимки» добычи. Один и тот же корень живет и там и здесь.
И сейчас в нашем языке имеется слово «лов». Мы тоже понимаем его не совсем так, как понимал Мономах или московские подьячие времен царя Ивана IV. Иногда мы можем встретить выражение "начался подлёдный ловсельди", "закончился осенний ловтрески". Здесь слово «лов» означает то же, что «ловля рыбы»; начался «лов зайцев» мы не скажем никогда.
Встречается и чуть-чуть отличное от данного употребление слова. "На этом омуте самый большой лов". Тут оно как бы обозначает «способность ловиться», близко к таким словам, как «клёв». Но, как и восемь веков назад, для нас совершенно ясна живая связь между всеми этими словами. Во всех них живет и дает им жизнь все тот же древний корень «лов».
