Н. Арутюнова - Проблемы морфологии и словообразования
Сравни также русское шуточное название Астрахани «Разгуляй—город», название иконы «Утоли моя печали» и пр.
Не кажется нам натяжкой и представление о предмете как о «говорящем», которое вытекает из семантического анализа внутренней формы ряда существительных типа el guardabosque. Мейер—Любке отмечал, что «еще встречаются случаи, когда обозначаемый сложным словом предмет рассматривается как говорящий. Продолжают употребляться лат. noli—me—tangere 'не тронь меня'.[192] В современном языке так врачи называют язву, к которой опасно прикасаться. В шутку это сочетание относят ко всему тому, с чем не следует иметь дело. Такое употребление основывается на чисто условной персонификации предмета, которая сплошь и рядом фиксируется в языке. Например, на шпагах, сделанных знаменитыми толедскими оружейниками, ставилась следующая надпись: No me saques sin razón, ni me envaines sin honor 'Не обнажай меня без нужды и не вкладывай меня в ножны без славы'. «Автором» повелительного предложения является как бы сама шпага.
Ср. также следующий пример, взятый из одного из рассказов А. Труэбы: Esa sombría arboleda…. nos dice al ver el ansia con que la contemplamos: Mírame y no me toques! (Trueba 1865, 34) ('Тенистая роща говорит нам, видя, с каким вожделением мы любуемся ею: Смотри на меня, но не тронь меня!). Формула mírame y no me toques, восходящая к лат. noli—me—tangere, является как бы предостережением от лица самого предмета и употребляется часто в испанском языке в назывной функции в значении «недотрога». Mírame y no me toques характеризует хрупкие предметы или слабого человека. Повелительное предложение, «автором» которого как бы является сам предмет, начинает употребляться для его обозначения или характеристики: estar de mírame y no me toques значит 'быть хрупким, слабым'.
В испанском языке можно также встретить случаи номинативного использования повелительных предложений, включающих обращение к предмету или лицу. Ср., например, такой оборот, употребляющийся в разговорной речи, как «trágame, tierra» – букв. 'проглоти меня, земля', который применяется для характеристики позорного, постыдного положения (Galdós 1952, 79); ср. рус. чтоб мне сквозь землю провалиться.
Подобные случаи употребления императивных предложений проливают свет на происхождение сложных слов, у которых вторым компонентом является как бы обращение к лицу или предмету, переосмысленное в дальнейшем как субъект действия, выраженного глагольным элементом (например, andaniño букв. 'иди, детка' – плетеная стойка для начинающих ходить детей).
Приведенные выше примеры соответствуют двум основным вариантам семантических отношений между компонентами сложных слов, а именно сложным существительным, в которых именной компонент выступает в функции о б ъ е к т а и с у б ъ е к т а действия, выраженного глаголом. Были приведены также примеры, в которых лицо или предмет, обозначаемый всем существительным, является как бы «говорящим». Все это делает правдоподобным предположение, что модель словосложения типа el guardabosque сформировалась именно на основе повелительного предложения, употребленного в назывной функции.
В подтверждение императивной теории можно привести также еще один случай. Сложные слова этого типа иногда употребляются как названия игр, например, el tocatorre – название игры, заключающейся в метании диска, el rompecabezas 'головоломка', el quebrantahuesos 'чехарда', el matarrata 'карточная игра' и др. В испанском Академическом словаре изд. 1726–1739 гг. встречаются названия некоторых игр еще в форме повелительного предложения, например, Arráncate, nabo, букв. 'выдернись, репа'.
Таким образом, на приведенных примерах ясно видна связь сложных слов в значении названий игр с повелительным предложением. Поскольку, однако, трудно предположить, чтобы анализируемые слова в разных значениях имели самостоятельное происхождение, приведенные примеры проливают также некоторый свет и на происхождение данной модели словообразования вообще.
Можно привести еще и другие случаи, в которых отчетливо выступает связь этого способа словосложения с повелительным пред—ложением. Например, некоторые сложные слова означают сигналы: botasilla – сигнал седлать коней (букв. 'седлай'), cubrefuego – сигнал к тушению огня (букв. 'покрывай огонь') и др.
Первоначальным значением сложных слов этого типа были шуточные и фамильярные прозвища отдельных лиц, а также нарицательные имена. Инструментальное и другие значения «императивных» имен появились позднее в результате развития их многозначности, на что указывают многие исследователи, в частности В. Мейер—Любке.[193]
Постепенно, в связи с формированием определенного способа словосложения, ощущение императива исчезло, поскольку в сложном слове ни один из компонентов не обладает самостоятельными грамматическими категориями.
Вследствие этого первый элемент сложных слов типа el guardabosque в современном испанском языке воспринимается как о с н о в а глагола (см. выше).
Говоря о происхождении данного способа словосложения, нельзя обойти молчанием остроумную гипотезу, выдвинутую Г. Остгофом, которая вкратце сводится к следующему. Можно думать, что праиндоевропейскому типу было чуждо словосложение с участием глаголов, рассуждает Г. Остгоф. Тем не менее, в целом ряде индоевропейских языков такие сложные слова встречаются. Следовательно, сложение имен и глаголов можно признать вторичным явлением, оформившимся на основе одного из общих индоевропейским языкам способов словообразования, а именно юкстапозиции двух имен. Первый именной компонент у таких сложных слов по форме с л у ч а й н о совпал с повелительным наклонением отыменного глагола. В результате этого совпадения его форма была интерпретирована как императив, т. е. слово получило как бы народную этимологию. В дальнейшем создание подобных существительных происходило по определенному образцу, в котором первым компонентом был императив.
Если правильно подойти к этому вопросу, пишет далее Остгоф, то дело сводится к тому, что в результате стечения ряда благоприятных обстоятельств, касающихся языковой формы, постепенно носители языка стали понимать, что подобные существительные, образовавшиеся путем юкстапозиции имен, можно создавать от любого глагола, используя его императив или третье лицо ед. числа индикатива.[194]
Далее Остгоф подчеркивает, что первый элемент был первоначально осмыслен именно как императив, а не как 3 лицо ед. ч., потому что в момент переосмысления окончание 3 лица ед. ч. глаголов 1–го спряжения было еще – at, в то время как в императиве конечного – t никогда не было, нет его также ни в одном из «императивных» сложных существительных.
Среди недостатков теории Остгофа отмечалось, что он придает слишком большое значение моменту случайности в развитии языковых явлений. Этот упрек справедлив. Очевидно также, что переосмысление формы первого компонента сложного слова, на которое указывал Остгоф, можно представить себе только в случае, если в языке употреблялись императив и императивное предложение в именной функции, т. е. если такой способ обозначения предметов или их качеств существовал самостоятельно. На фоне этого можно допустить переосмысление о т д е л ь н ы х сложных слов, состоящих из двух существительных. Таким образом, гипотеза Остгофа не противоречит императивной концепции.
В целом следует признать наиболее вероятной теорию формирования данного способа словосложения на базе повелительного предложения. В связи с этим встает вопрос о месте его в системе словообразования современных романских языков, в частности испанского. Необходимо указать, что большинство лингвистов, видя качественную разницу между данным способом образования сложных слов и императивным предложением, все же относили его к несобственному сложению. Я. Гримм,[195] мотивируя такую точку зрения, отмечал, что у существительных этого типа отсутствует органическая соединительная гласная. Правда, в романских языках между компонентами появляется гласная, но она, как подчеркивал Я. Гримм, имеет флективное, а не композиционное происхождение, будучи флексией 2 лица ед. ч. повелительного наклонения. Кроме того, Гримм указывал, что у таких сложных слов первый компонент является более сильным, управляющим по отношению ко второму, а это, по его мнению, не свойственно истинному (собственному) словосложению. Сама форма второго элемента (аккузатив) указывает на его зависимость от глагола, замечает Гримм. Гримм исходит из того, что к «истинному» словосложению принадлежит только древний, восходящий к праиндоевропейскому языку тип.
Рассуждения Я. Гримма по этому вопросу определили во многом то место, которое отводится так называемому «императивному» словосложению в системе словообразования в сравнительных грамматиках романских языков. Так, Ф. Диц относит данный способ словосложения к сращению предложений. Такой же точки зрения придерживается К. Нироп. В. Мейер—Любке[196] хотя и замечает, что первый элемент сложных слов данного типа с точки зрения современного языка является не чем иным, как основой глагола, все же относит их также к «неистинному» словосложению. А. Дармстетер и все те, кто в той или иной форме развивали его теорию эллипса, относили этот способ образования сложных слов к эллиптическому, т. е. по существу «истинному» словосложению, видя в нем эллипс артикля перед вторым членом, а также эллипс существительного – носителя основного значения слова.
