Владимир Козаровецкий - Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Теперь, вооруженные пониманием того, что сатира в романе – в создании сатирического художественного образа «автора»-рассказчика, который пытается скрыть свое авторство, – а не в прямом, лобовом сатирическом изображении жизни, и что первая глава представляет собой план всего романа, о котором издателю стало известно из сопоставления его разговора с «автором» и текста первой главы, – теперь каждый из нас может самостоятельно перечитать роман и понять замысел Пушкина во всей его красоте и сложности. Поскольку рассказчик выдает себя за истинного автора романа, Пушкин ввел в Первую главу единственное Примеч. соч . – примечание сочинителя (то есть «автора»-рассказчика), где он как бы от лица Пушкина рассказывает о «своем» арапском происхождении, а к этому Примеч. соч. Пушкин дал еще свое («издателя») ироническое примечание. Понимая, что такая подсказка делает замысел романа чересчур прозрачным, в полном издании «ОНЕГИНА» Пушкин это Примеч. соч . вместе с примечанием издателя убирает, так же как и само предисловие к Первой главе и «Разговор книгопродавца с поэтом», и добавляет только примечания «издателя» с адресами эпиграмматического пласта. Единственным броским намеком Онегина на то, что роман, мол, пишет Пушкин, в Первой главе остается строка «Под небом Африки моей» , сама по себе двусмысленная (с одной стороны, это может быть элементом биографии Онегина, он ведь мог побывать в Африке, а с другой – напоминанием о предках Пушкина). Барков в своей книге достаточно подробно показал, как в последующих главах романа Онегин мстит женщине (Татьяне), которую он когда-то любил и которая ответила ему отказом (мстит публикацией ее письма, на что из соображений этики он не имеет права), и мстит романтикам в лице Владимира Ленского, которого Онегин изображает сатирически.
XIV
Традиционный стереотип восприятия пушкинского романа настолько прочно вколочен в наши головы школьным образованием и работами поколений пушкинистов, что преодолеть его достаточно трудно даже при понимании замысла Пушкина и того, как написан «ОНЕГИН». В 2002 году, подытоживая интервью с Барковым в «Новых известиях» я писал в статье «Политура отпускается после 11» (этот «фразеологизм» впервые был использован как метафора В.В.Налимовым в его книге «Вероятностная модель языка»), что сегодня целесообразно публиковать роман с параллельным комментарием, не только восстанавливающим исторический контекст, но и объясняющим пушкинскую мистификационную игру.
Для тех, кто не решится на самостоятельное чтение романа, без «путеводителя», предлагаю свой пунктирный комментарий к Первой главе, опубликованный в журнале «Литературная учеба», 2011, №2 вместе с первоначальным вариантом этой главы. Я останавливаюсь в нем только на тех моментах, которые хоть в какой-то степени проясняют общий сатирический замысел Пушкина . Чтобы отдельные слова пушкинского текста, требующие пояснений, не отвлекали внимания читателей, рекомендую им предварительно прочесть комментарий Ю.М.Лотмана к Первой главе – или держать его под рукой (в удобном виде его комментарий в Интернете находится по адресу: http://vivovoco.rsl.ru/VV/ PAPERS/LOTMAN/ONEGIN/CHAPT01/INDEX.HTM. Но при этом следует помнить, что изложенное выше может расходиться с некоторыми оценками и замечаниями Лотмана. Например, будучи согласным с мнением ученого, что имя «Евгений» (греч. «благородный» ) в литературно-историческом контексте того времени обозначало «отрицательный, сатирически изображенный персонаж, молодого дворянина, пользующегося привилегиями предков, но не имеющего их заслуг», и что, хотя «Онегин упоминается в комедии Шаховского “Не любо – не слушай, а лгать не мешай”», и эта фамилия воспринималась как литературная , – все же полагаю, что главным для Пушкина в выборе имени стала адресация к Стерну , а в выборе фамилии – ее нарочитая, претенциозная аллитеративность по отношению к имени .
Глава 6 «Полученье оплеухи»
I
Известно, что Пушкин обид не прощал и обидчиков обязательно наказывал, почитая месть «священным долгом»: кому ответит эпиграммой, на кого вставит эпиграмматические строки в какое-нибудь произведение, например, в одну из глав «Евгения Онегина» – и т.д. Но всегда ли он так поступал? А если обидчик – лицо высокопоставленное? Пушкинист Юрий Дружников в книге «Дуэль с пушкинистами» заметил:
«…Генерал Бенкендорф постоянно притеснял Пушкина, держал, как собаку на цепи, но о нем поэт даже не заикнулся: ни недоброго слова, ни высказанной обиды, ни гневного письма, ни недоброго упоминания, ни эпиграммы».
В самом деле, даже о царе Пушкин высказывался – хотя бы в письмах и в дневнике – достаточно нелицеприятно, а о Бенкендорфе такого у него и не найдешь. Вроде бы Дружников прав, но, зная Пушкина, поверить в это трудно. Ну что ж, посмотрим, как складывались отношения поэта с шефом жандармов.
Сразу по возвращении Пушкина из ссылки в начале сентября 1826 года, после всемилостивейшего прощения, Николай I, через Бенкендорфа, предлагает Пушкину написать записку «о воспитании юношества», и поэт тут же нарывается на поучительный тон шефа жандармов.
Бенкендорф – Пушкину, 30 сентября 1826 г.:
…Государь император не только не запрещает приезда вам в столицу (перед этим Пушкин испрашивал разрешения на приезд в Петербург. – В.К. ) , но предоставляет совершенно на волю вашу с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо.
Его императорскому величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения: предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания.
Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры : государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором .
Объявляя вам сию монаршую волю, честь имею присовокупить, что как сочинения ваши, так и письма можете для представления его величеству доставлять ко мне; но впрочем от вас зависит и прямо адресовать на высочайшее имя.Из первого абзаца письма Бенкендорфа видно, что Пушкину не было дано безоговорочного прощения и разрешения свободно пребывать в столицах; при этом словам «на волю вашу» (видимость) явно противоречит «испрашивать разрешения» (реальность). То есть – доверия нету. Понимал ли это Пушкин? Да, конечно, он и не надеялся на большее и, вызванный из Михайловского к царю, по дороге в Москву готовился к худшему. Худшего не случилось, обошлось, ну, а доверие – откуда же ему было взяться после того, что чуть ли не у всех подсудных по делу декабристов находили его крамольные стихи?
В третьем абзаце Бенкендорф, пытаясь создать видимость полного прощения, еще раз явно противоречит сам себе: ведь «никакой цензуры» и «государь император сам будет… цензором» – далеко не одно и то же.
Во втором абзаце, создавая видимость полной свободы в выражении «своих мыслей и соображений», Бенкендорф объясняет, как свободно может Пушкин употребить свой досуг (чего и объяснять-то не требовалось), на самом деле давая понять, что именно должно быть осуждено в записке. Пушкин сразу же после прощения оказывается в двусмысленном положении. Впоследствии он писал А.Вульфу, как ему пришлось из этого положения выходить.Пушкин – А.Вульфу, 1827 г.: Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтобы сделать добро. Однако я между прочим сказал, что должно подавить частное воспитание. Несмотря на то, мне вымыли голову.
Что Пушкин имел в виду под «мытьем головы», видно из письма Бенкендорфа после прочтения царем пушкинской записки «О народном воспитании».
Бенкендорф – Пушкину, 23 декабря 1826 г.: Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить вам высочайшую свою признательность. Его величество при сем заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения ваши заключают в себе много полезных истин.
