Валентина Заманская - Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий
IV
Русская проза первой трети ХХ века: от Я-Личности к Я-Экзистенции
В первой трети XX века экзистенциальное сознание отражается даже в тех явлениях и эстетических системах, которые внешне неродственны ему по мироощущению, и новым цветом окрашивает их. При этом мера реализованности экзистенциального мироощущения, экзистенциальной концепции и принципов поэтики различна. В русской прозе первой трети XX века она зависит прежде всего от степени приближения к экзистенции человека, приходящей на смену личности. Рассмотрим динамику открытия экзистенции человека прозой первых трех десятилетий и те диалектические, диалогические и «антидиалогические» отношения, что возникают между двумя веками русской прозы в процессе ее экзистенциализации.
1
Познание сущности жизни в прозе А. Куприна
В природе таланта А. Куприна трудно без натяжек усмотреть предрасположенность к экзистенциальному мироощущению. Тем не менее экзистенциальная установка на познание сущностей бытия приводит к переакцентировке проблематики, соотношения социального и человеческого в его героях. На первый взгляд алогичная связь между «Молохом» и «Олесей», «Олесей» и «Ямой» свидетельствует: начав свою повесть о человеке с социальных аспектов, исторических и социально-психологических конфликтов («Дознание», «Молох»), писатель постепенно изменяет ракурсы зрения. Не только идеал природного человека, но и идеал человека как такового Куприн попытался противопоставить миру молоха, несвободы, насилия в повести «Олеся». Его идеал – почти метафизически освобожденный человек. Мир, созданный экзистенциальным единением с природой, метафизические порывы и движения души Олеси противоположны миру людей, утративших естественные связи с природой, заменивших их ритуальными искусственными отношениями.
В человеке А. Куприна принципиально несущественна граница между человеческим и животным: первородное, метафизическое чувство обусловливает гармонию начал, делает их неотделимыми друг от друга. Человеческое и животное в персонажах писателя нераздельно. Где граница между «человеком» по кличке Жулька («… в ней в эти моменты было гораздо меньше собачьего, чем в иных почтенных человеческих лицах во время хорошего обеда»), характер которой выписан всеми приемами человеческого психологизма, и галереей почтенных человеческих лиц типа Квашнина, Раисы Петерсон, некоторых офицеров «Поединка» в самые «звериные» их минуты?
Новая логика купринской акцентировки выводит его к проблемам экзистенциальным. Но с 1890-х годов (почти одновременно с поэзией Брюсова) в творчество Куприна входит ситуация одиночества. Почти экзистенциальное отчуждение и обреченность на вечное одиночество Веры Львовны («Одиночество») пробуждает в ней мучительное, болезненное стремление проникнуть сквозь непроницаемые стены другой души: «Чего бы я ни дала за возможность хоть один только миг пожить его внутренней, чужой для меня жизнью, подслушать все оттенки его мысли, подсмотреть, что делается в этом сердце». Окончательный поворот темы традиционен: обличение аморализма общества, предпочитающего ритуал любви самой любви, благопристойность – искренности, фальшь – правде. Но вместе с тем сколь бы ни был близок человек, он навсегда останется чужим, недостижимым, непостижимым; одиночество – не преодолеть. Куприн, которого Л. Шестов ставил в ряд писателей примитивно-реалистических, не избежал воздействия процесса экзистенциализации сознания – всеобщего для начала XX века. Сюжет его повестей – это жизнь между двумя состояниями одиночества и стремление к его преодолению. Избавления от одиночества нет: конфликт между сознанием естественного человека и сознанием человека цивилизованного неразрешим. В купринском чувстве безысходности отраженным светом присутствует экзистенциальное сознание начала века.
В еще большей мере экзистенциальные моменты присутствуют в «Яме». «Яма» – это больше, чем просто сочувственно-гуманистическая традиция Достоевского, воспринятая Куприным. Это самый канун постановки проблемы «человек в бездне» бытия – одинокий, обезволенный жизнью, судьбой, бытом, бытием… Зреет экзистенциальная ситуация: человек, летящий в пропасть; человеческая жизнь – ничто перед невидимым и непреодолимым «нечто». Каждая из обитательниц «Ямы» – один на один с судьбой, «ямой». Трансформация эталонно реалистической проблематики, необычные акценты в изображении людей и границ человеческого и животного – это и есть отраженный свет экзистенциального сознания в творчестве Куприна.
2
Конфликт М. Арцыбашева с традицией уходящей эпохи
В романе М. Арцыбашева «Санин» парадоксальным образом встретились художественное сознание XIX века и века XX. Сегодня этот роман требует не только чтения, но и переоценок. Не случилось ли с ним того же, что с «айхенвальдовым» Андреевым? Не шел ли Арцыбашев сознательно на конфликт с уходящей эпохой, с традицией и с массовыми вкусами, этой традицией воспитанными? Не является ли «Санин» вариантом эпатирующего на рубеже веков брюсовского возгласа «О, закрой свои бледные ноги…», футуристического порыва «сбросить с парохода современности Пушкина, Толстого, Достоевского и проч. и проч.»? Не сознательно ли и откровенно писатель пытался подорвать проблему личности и общественной борьбы, трансформировав ее (подчеркнуто вызывающе) в сексуально-физиологическую историю жизни «борца»?
В романе Арцыбашева как будто столкнулись два типа романа: традиционный реалистический XIX века и прообраз эротического романа века XX. Антидиалогизм «Санина» по отношению к классическому роману почти не скрывается и на уровне содержательном, и на уровне формальном. К классическим пластам относятся спокойно эпическая манера изложения; конструирование сюжета соединением приемов семейного романа (Санин – Лидия – Мария Ивановна) с интригой любовного романа (Санин – Карсавина, Лидия – Зарудин) и с конфликтом романа общественно-политического (Новиков – Семенов – Иванов); деятельный психологизм (динамика «Санина» – динамика событий, поступков, действий); классические приемы создания основных конструктивных элементов композиции (пейзаж, портрет, интерьер, диалог); мотивированная и продуктивная смена эмоциональных планов (сцена смерти Семенова; эротические сцены и т. д.). Перечисленные элементы вполне диалогичны с различными модификациями русского классического романа XIX века от Лермонтова до Толстого. Но начисто опровергает эту диалогическую с XIX веком форму лишь один пласт романа. Его аморализм находится в преднамеренно антидиалогических отношениях с любовью классического образца. Эротический вариант любви – это уже палитра XX века.
Именно аморализм «Санина» вызвал бурю нападок на писателя. Однако «Санин» далеко не одинок в оспаривании истин XIX века. Эротизм внес своеобразный колорит и придал неповторимое обаяние историческим сюжетам символистов Брюсова («Огненный ангел», «Алтарь победы», «Юпитер поверженный») и Мережковского (трилогия «Xристос и Антихрист»); эротического элемента не лишена и современность в «Петербурге» Андрея Белого. Не менее откровенно формирует мораль нового века, заменяя любовь эротикой, поэзия Брюсова 1890-х годов. Не отказывается посмаковать мотив «грозовой» встречи королевы и пажа И. Северянин. И даже весьма традиционные варианты ахматовской любви, где «салонная» ситуация ничего не называет, но ничего и не исключает, предполагают эротическую ситуацию, таинственно-недосказанную, завуалированную, сладостно-интригующую. Чуть позже еще более откровенно назовет вещи своими именами В. Маяковский… В таком контексте не могут не удивлять те претензии и обвинения в «аморализме», которые слышал от своих современников М. Арцыбашев. Но чтобы понять Арцыбашева, необходимо увидеть его в рамках того времени, когда он жил и творил.
Может быть, претензии автору и предъявлялись не по причине откровенной эротической окраски романа, а потому, что читатель и критика ощутили, что он посягает на нерушимую «традицию», на то, что обозначается художественным сознанием эпохи. Мера посягательства обусловила меру ответной реакции. А поскольку сюжеты, типы, проблемы художественного сознания XIX века Арцыбашевым ставятся под сомнение и даже откровенно оспариваются, то и воспринималась эта «картина эпохи» современным читателем едва ли не как преднамеренное кощунство, издевательство над нормами – но не только морали, а способа мышления.
Посягает же Арцыбашев с целью весьма определенной и для начала века актуальной: возвращение человеческой экзистенции. Для этого требовалось прежде всего освободить человека от общественных проблем, социальных интересов – поместить его в пространство жизненных влечений, порывов, инстинктов: «…Между человеком и счастьем не должно быть ничего, человек должен свободно и бесстрашно отдаваться всем доступным ему наслаждениям».
