Коллектив авторов - Современная зарубежная проза
У Мишеля Уэльбека есть синдром Милана Кундеры — «все остывает», но Уэльбек добавляет: «Пусть остывает, мы его — остывающее — сексом и апокалиптической фантастикой!». Кундеровская нота пустоты и охлаждения усилена откровенностью и пессимистической футурологией. Вновь приходится констатировать силу и обаяние минора: гамлетовская интонация есть, но Гамлета нет, ибо нет ни Клавдия, ни Полония. Бороться не с кем, вражда кончилась, утрачен противник. Сила Гамлета в том, что череп Йорика — тяжкий момент, искушение, лик смерти, от которого еще есть силы уйти в борьбу. Здесь все уже прошло: череп Йорика — не острая боль, а нудный факт, известный всем. Гамлет Уэльбека понял, что Йорик — истина, стал жить с Офелией острой, почти катастрофической по интенсивности половой жизнью, пока не убедился, что Офелия стареет, да и ему уже не очень хочется.
Возможно ли совокупление на кладбище всемирных иллюзий? Если это Уэльбек, то да. Здесь слияние дряхлеющих тел, неслиянность уже упокоившихся душ. Читая Уэльбека, еще раз убеждаешься: Апокалипсис — это романтизация. «Жить не хочется», «все надоело»; эсхатология эту печальную интуицию возводит в эпос. Страдающий Вавилон, романтический Содом, грустный антихрист. Нет предсмертной битвы, но последнее поражение есть. Романы Уэльбека — о том, что попытка любви обречена. Несравненная сила, энергия и обреченность секса. Здесь минор становится особо впечатляющим: неразрешимость полового акта — или снова совокупиться, или уж навсегда исчезнуть в суициде. Есть жажда полного соединения при четком понимании конечности и все окутывающего небытия. Идет настойчивый поиск бессмертия в сексе. Найти не удается. Задача — «остановить себя», поэтому рожать не будем, будем себя клонировать.
«Все книги Уэльбека в этом жанре: звонки по случаю конца света, единый метатекст о Европе, весело разбросавшей все краеугольные камни», — справедливо пишет Е. Дьякова [4]. Но о присутствии эсхатологии в творчестве Уэльбека надо говорить осторожно: в современном Апокалипсисе — и в этом самое важное отличие от новозаветного «Откровения» — сюжет кризиса, осуждения и уничтожения человека очевиднее сюжета «Небесного Иерусалима» для спасенных праведников. Будем откровенны: второго сюжета нет вовсе. Нет, впрочем, и антихриста, нет красного дракона из XII главы «Апокалипсиса Иоанна», нет масштабных природных катастроф, нет ни Церкви, ни Христа, ни его второго пришествия. С. Дубин считает, что роман «Элементарные частицы» стал «первым заметным воплощением новейшего эсхатологического мифа во французской литературе» [3]. Н. Александров, соглашаясь с Дубиным, добавляет: «апокалипсис настоящего, увиденный из будущего» [1].
Эсхатологические мысли роман «Элементарные частицы» подсказывает постоянно. Утрата и исчезновение — закон нашего жестокого мира, не имеющего никакого нравственного смысла: родители бросают своих детей; черви пожирают труп; рыдает мальчик Брюно, которого плохие одноклассники измазали в дерьме; вот умер кенарь Мишеля, и теперь его надо просто выбросить в мусорник. Обнаруживаются исторические основы близкого футурологического конца: в 1974 г. приняты законы о разводе по обоюдному согласию; закон, разрешающий аборты; чуть позже получила одобрение эвтаназия. Познание людского удела происходит экзистенциально, как в сцене перезахоронения бабушки Мишеля: «Он успел увидеть череп, замаранный грязью, с пустыми глазницами, с которого свисали клочья седых волос, разрозненные позвонки, смешанные с землей. Он понял. <…> Значит, вот оно как. Двадцать лет спустя остаются косточки, перемешанные с землей, и масса седых волос, невероятно густых и живых. Он снова увидел свою бабушку, как она вышивала, сидя перед телевизором, как шла на кухню. Так вот к чему все сводится».
Герои пребывают в мире вражды и смерти. Это исходная мысль автора, а также итог познания героев. Христианство не помогает, да и никто не обращается к его помощи. Фигуру священника здесь трудно представить. Угадывается отдаленный свет библейских архетипов. Но это не Иов: нет здесь мировой скорби в контексте личной трагедии, нет фабулы изломанной судьбы. Скорее, это Екклезиаст: печаль есть, мировая скорбь — на высоком уровне, а вот страданий, вызванных внешними, объективными причинами, нет. Поэтому и преображения нет, как нет и воскресения. Здесь мудрецы — 40-летние старцы печального финала. Те, кто старше, в сюжет и речь не попадают, авторов не интересуют. Впрочем, в ветхозаветном «Екклезиасте» есть Бог, оставляющий философу надежду. Этого нельзя сказать о мире Уэльбека.
То, что человек состарился и уходит, ясно и в романе «Платформа»: «Только я собрался принять ванну, как туда заявился таракан. Выбрал подходящее время, лучше не придумаешь. Скользил по кафелю, черт такой; я стал искать глазами тапок, хотя в душе понимал, что шансов разделаться с ним у меня немного. Стоит ли бороться? С тараканами, с хандрой? <…> Мы обречены. Тараканы совокупляются весьма неуклюже и, похоже, без особой радости, зато делают это часто, и мутация происходит у них очень быстро; мы против них бессильны». Появление Валери позволило герою вернуть на время душевное здоровье. Но едва успело прийти счастье гармоничного слияния с женщиной, как бытие отвечает террористической атакой: Уэльбек подробно, с натуралистическими деталями описывает, как «агонизирующих людей» «разорвало изнутри». Исламисты так же неумолимы и бесчеловечны, как саранча, подобная коням, как звезда полынь, отравившая треть вод.
В романе «Возможность острова» картина конца еще более объемна. Есть и коллективный суицид утративших молодость: «Уродливое, одряхлевшее старческое тело уже сделалось предметом единодушного отвращения». Есть и природное соответствие людским несчастьям: «Таяние ледников случилось в конце Первого сокращения и привело к снижению населения планеты с четырнадцати миллиардов до семисот миллионов человек. Второе Сокращение было более постепенным; оно шло на протяжении Великой Засухи и продолжается в наши дни. Третье сокращение будет окончательным; оно еще предстоит». Есть и превращение тоталитарной секты в идеологию масс: «Элохимизм шагал, так сказать, в ногу с потребительским капитализмом, который, сделав молодость высшей, исключительно желанной ценностью, тем самым подорвал почтение к традициям и культ предков, поскольку сулил возможность навечно сохранить эту самую молодость и связанные с нею удовольствия.
Что же все-таки случилось? Нечего стало есть? Замучили войны? Или демоны прорвали тонкую границу духовного и физического миров? Нет, все серьезнее: нельзя сохранить молодость, с половым наслаждением постепенно приходится расставаться, никак не кончаются деньги, а ведь уже нет никакого желания превращать их в товары и услуги. Нет ни одного героя, способного позитивно воспринимать мир. Мировые религии персонально не выражены, их просто не видят. О них еще способны говорить, но отчужденно, как говорят о чем-то далеком, ненужном и небезопасном. Антихриста, в принципе, тоже нет, потому что присутствие этого эсхатологического персонажа предполагает динамизм личности, четкое движение в мире добра и зла, в пространстве этических конфликтов. Здесь такое движение уже невозможно. Конец человечества оборачивается радикальным упрощением, обесцвечиванием западного литературного героя: вместо любви — психофизиология секса, вместо борьбы — размышление о всеуничтожающей смерти, вместо поисков смысла — псалом о бессмыслии. Тем, кто готов склониться к мрачным выводам героев Уэльбека, надо напомнить, что «сладковатый душок якобы гибнущей цивилизации был ходовым ароматом во все времена» [3].
Игра в декаданс имеет свой психологический контекст. Слово об Апокалипсисе — всеобщей катастрофе — позволяет раствориться в предсмертном коллективизме. И раз не удалось человечеству, по мнению Уэльбека, соединиться в делах добра, в служении свету, то хотя бы единение в гибели создаст образ нашего общего памятника — судя по всему, кладбищенского. Есть что-то пронзительное в том, что предлагает нам французский писатель: чувствовать себя человеком и созерцать при этом свежую могилу человечества, а, значит, в определенной мере, и свою. Это негативный вариант соборности: в смерти нашей мы едины! Здесь близкое устранение мира людей снимает вопрос о правых и виноватых, «ибо забудут и мудрого, и глупого». Если существует обаяние безответственности, то оно здесь.
Уэльбек и его герои далеки от христианства. «Я не только никогда не исповедовал никакой религии, но даже возможности такой никогда не рассматривал», — признается Даниель из «Возможности острова». Но о Боге — точнее, о его отсутствии, о «неспасении» — здесь рассуждать любят. Оппозиция чувств и состояний, восходящих к архетипическим образам ада и рая, появляется часто. «Чему уподобить Бога?» — спрашивает себя главный герой «Платформы». Ответ не предполагает специальной теологической подготовки: «Когда я доводил Валери до оргазма, когда тело ее содрогалось в моих объятиях, меня порой охватывало мгновенное, но пронзительное ощущение, что я поднимаюсь на новый, совершенно иной уровень сознания, где не существует зла. В минуты, когда ее плоть прорывалась к наслаждению, время останавливалось, а я чувствовал себя богом, повелевающим бурями».
