Владимир Козаровецкий - Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
V
В одном из персонажей «Тристрама Шенди», Йорике, Стерн изобразил себя: Йорик – некий священник, который шутит и подшучивает надо всем и вся (а Стерн и был священником и в своем романе смеялся надо всем и надо всеми). Его друг Евгений (вернее – выдающий себя за друга) постоянно предостерегает его, пророча ему всяческие беды за его «неуместное» остроумие, но Йорик, «родословную» которого Стерн ведет от шекспировского «бедного Йорика», то есть королевского шута, как и полагается шуту, не может не шутить. Продолжив аналогию, можно сделать вывод, что речь здесь идет о литературной борьбе, которая может оказаться смертельно опасной, как и сама жизнь. В конце концов все обиженные его шутками объединяются и Йорика губят, а полное соответствие этой гибели тому, что предсказывал Евгений, и предательский характер борьбы врагов Йорика не оставляет сомнений в том, что именно лицемерный и завистливый Евгений, не простивший Йорику насмешек над собой («…Человек осмеянный считает себя человеком оскорбленным» , – говорит он Йорику), и был предателем и главным губителем. Другими словами, Евгений здесь выступает в роли убийцы Йорика (хотя и не в буквальном смысле).
Вероятно, для того, чтобы эти две автобиографичные главы (XI и XII главы первого тома «Тристрама Шенди») не были поняты превратно, а также и потому, что Стерн увидел серьезность и всеобщность проблемы, затронутой в них, он написал еще один роман – «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», где рассказчиком сделал Евгения, который выдает себя за Йорика . При этом Евгений, пытаясь изображать Стерна-Йорика, проговаривается и проваливается, а повествование о путешествии ему даже не удается закончить – этим Стерн показывает писательскую беспомощность Евгения. Таким образом, «оборванность» «Сентиментального путешествия» (как и «оборванность» «Тристрама Шенди») заранее задана и оправдана, на самом деле это вполне законченное произведение, если понять, кто в нем рассказчик и что сатирический образ этого рассказчика и был целью Стерна.
Пушкин несомненно оценил, какие возможности предоставляет такой прием – если героем и «автором» своего романа, как и в «Сентиментальном путешествии», сделать своего антагониста, «пишущего этот роман» и одновременно всеми средствами пытающегося опорочить истинного автора. Он настолько плотно использовал этот прием в «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ» , демонстративно заимствовав не только форму и приемы романов Стерна, их композиционную «незаконченность», но и даже имя главного героя «Сентиментального путешествия» , что приходится удивляться, почему пушкинский роман не был разгадан до самого последнего времени – тем более что Пушкин впрямую указывал адрес. Если в «Сентиментальном путешествии» рассказчик Стерна на вопрос, как его имя, открывает лежащий на столе томик Шекспира и молча тычет пальцем в строку «Гамлета», в слова Poor Yorick! (выдавая себя за Йорика, он, тем не менее, опасается на прямой вопрос об имени нагло лгать в глаза, могут и за руку поймать!), то Пушкин в Примечании 16 к строкам XXXVII строфы 2-й главы
Своим пенатам возвращенный
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
“Poor Iorick!” – молвил он уныло… —
подсказывая этот адрес, фактически тоже «тычет пальцем»: «“Бедный Йорик!” – восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна .)»
Понимание структуры обоих романов, «ОНЕГИНА» и стерновского «Путешествия» (в дальнейшем, называя каждое из этих произведений романом, все же следует помнить, что это, строго говоря, не так: это сатира ), приводит нас и к пониманию того, против кого была направлена их пародийность. И для Стерна, и для Пушкина литературными врагами были ревнители классицизма и архаисты, но их пародийные стрелы должны были иметь конкретный адрес, и, как в «Сентиментальном путешествии» мишенью стал стерновский Евгений (в жизни – предположительно посредственный писатель Холл-Стивенсон, сочинитель «Макаронических басен» и «Сумасшедших рассказов»), так для Пушкина им стал Евгений Онегин, жизненным прообразом которого был поэт и драматург Павел Катенин. В соответствии со своим общим, формальным подходом к изучению литературы Шкловский применительно к обоим писателям – и к Стерну, и к Пушкину, – остановился на понятии пародийности (как будто пародийность уже сама по себе заключает в себе некий глубокий смысл) и так и не преодолел этого тупика. Не преодолели его и последующие исследователи пушкинского романа: они не увидели, что, по аналогии с «Сентиментальным путешествием», «автор-рассказчик» в романе Пушкина – Евгений , что он такой же предатель и враг Пушкина , как Евгений стерновского романа – предатель и враг Йорика-Стерна . Между тем Пушкин ввел в «ОНЕГИНА» и другие элементы, подчеркивавшие сходство и родство его романа с «Сентиментальным путешествием», на которые Шкловский не обратил внимания.
Например, Стерн, чтобы дать намек об истинном лице рассказчика, трижды вводит в «Путешествие» обращения рассказчика-«Йорика» к Евгению и упоминания о нем, которые в романе абсолютно немотивированы и «торчат», – вводит без какого-либо пояснения, кто такой Евгений. Это Евгений, «перестраховываясь», пытается подчеркнуть разницу между собой и «Йориком» – и тем самым выдает себя. (Не так ли поступает и Евгений у Пушкина: «Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной» . – Гл. 1, LVI)
История взаимоотношений Йорика-Стерна с досаждавшим ему в реальной жизни «Евгением», описанная в «Тристраме Шенди», и особенно роман «Сентиментальное путешествие» стали для Пушкина настоящей находкой: в его жизни имел место человек, который как раз в это время стал его главным врагом и в жизни, и в литературе и с которого во многом можно было списать своего Евгения. Изобразить сатирически героя романа с характерными и биографическими чертами поэта Павла Катенина и тем самым ввести в произведение мощный эпиграмматический пласт – что могло устроить и позабавить Пушкина больше?
VI
Разумеется, чтение романа с такой сложной структурой, где повествование истинным автором, то есть Пушкиным, отдавалось главному герою (Онегину) – антагонисту автора, старающемуся этот антагонизм скрыть и выдать себя за Пушкина , – такое чтение становится совершенно иным, требует серьезной встречной работы мысли, повышенного внимания и сопоставлений. Зато многократно возрастает информационная емкость сатирического художественного образа, которую особо отмечал Барков, – а в основном именно на его точку зрения на роман, в меру моего понимания и из солидарности с ним, я ориентируюсь и в дальнейшем. Кроме того, возможность спрятаться под личиной «издателя, публикующего чужие записки», за которые он, так сказать, никакой ответственности не несет, вполне соответствовала характеру прирожденного мистификатора, каким был Пушкин.
1 декабря 1823 г. он пишет А.И.Тургеневу: «Я на досуге пишу новую поэму, «Евгений Онегин», где захлебываюсь желчью . Две песни уже готовы». Эту фразу с «желчью» всегда пытались трактовать как некую характеристику задуманной Пушкиным общественной сатиры . Между тем в ответ на недоуменный вопрос Бестужева после публикации Первой главы романа, где же обещанная в предисловии сатира, Пушкин писал: «Где у меня сатира! О ней и помину нет в “Евгении Онегине”. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры» . В Предисловии «издателя» к отдельному изданию Первой главы романа речь шла не о сатире в общепринятом понимании этого слова, как о сатире на общество или власть, а о сатире литературной, о сатирическом художественном образе (отсюда и «отсутствие оскорбительной личности» , подчеркивавшееся в Предисловии). Фраза с желчью в письме к Тургеневу была всего лишь фиксацией настроения Пушкина по отношению к пакостившему ему Катенину, с которого он во многом списывал характер и биографию главного героя.
Однако, если Евгений Стерна «писал» «Сентиментальное путешествие» прозой, то Евгений Пушкина был поэтом и мог позволить себе писать «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» стихами. Это поистине «дьявольски» расширяло мистификационные возможности Пушкина (вот в чем смысл его слов в письме к Вяземскому от 4 ноября 1823 года: «…я теперь пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница »). Ведь читатели привыкли к тому, что в стихах «я» поэта и сам поэт тождественны, и такое отношение к поэзии сохранилось вплоть до наших дней; между тем в романе всегда имеет место фигура повествователя, и Пушкин понимал, сколько возможностей для игры со словом и с читателем дает ему именно «роман в стихах» .
