Валентина Заманская - Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий
В таком качестве человек становится субъектом онтологической плоскости жизни; а онтологические сферы бытия находят естественное продолжение в душевной жизни человека. Таким образом, экзистенциальное сознание не только вводит в литературу онтологические проблемы как самоценные и самостоятельные, но и посредством их определяет совершенно новый уровень познания внутреннего мира человека, вписанного в онтологический контекст, в метафизическую картину бытия. До совершенства в новейшей русской литературе этот подход к изображении человека в мире («растворение в природе») доведен у Б. Пастернака. В разных гранях (чаще через отношения конфликтности человека и мира, нежели контактности, как у Пастернака) и с разной степенью воплощенности прочтение человека в контексте онтологического пространства жизни мы видим у всех художников, тяготеющих к экзистенциальной традиции. Такова природа идеи самоценности личности, открытой экзистенциальным взглядом ХХ столетия.
Впервые непосредственно в стилевой формуле романа эту экзистенциальную идею онтологического человека осуществил в «Петербурге» Андрей Белый через психологическую космогонию своего произведения.
Психологическая космогония «Петербурга» открывается уже на внешнем пространственном уровне. В характеристике главных персонажей Белый неоднократно употребляет метафору: «Открытое темя… уходит в пространство космоса». В разных вариантах так конструируются второе измерение Аполлона Аполлоновича, видения Николая Аполлоновича (особенно его сон над сардинницей ужасного содержания), призраки, посещающие Дудкина. Сюжетно и композиционно это оформляется в различных формах: сон, бред, полуявь, фантасмагории, иномирия. Но за внешней космогоничностью «Петербурга», помогающей организовать необъятное и постоянно ускользающее, нефиксированное пространство романа, возникают особенные, экзистенциальные отношения человека и космоса.
Космогонические состояния наступают у героев Андрея Белого в периоды наибольшего эмоционального напряжения, стрессовых состояний, потрясений-прозрений. В экстремальной ситуации человеку раскрывается суть бытия, а писателю и читателю – суть персонажа. Некоторым исключением является наступление второго пространства для Аполлона Аполлоновича в периоды сна. Но это лишь показывает, как сложно в романе Белого переплетаются реалистические, фантастические и сатирические элементы: второе пространство Аполлона Аполлоновича является еще и продолжением того центра, которым видит себя герой, – центра вселенского циркулярного абсурда, где сам герой одновременно творец и раб. Потаенное, подсознательное, алогичное, невыразимое в человеческой душе в момент потрясения непосредственно, напрямую выходит в космос – в пространства, иномирия (географические, межпланетные и исторические). При этом полностью утрачивается граница между микрокосмом человеческого сознания и макрокосмом Вселенной или даже иными мирами и измерениями, иными временными системами. «Вихри мыслей и смыслов обуревали его; и даже не вихри мыслей и смыслов: просто вихри бессмыслия; так частицы кометы, проницая планету, не вызовут даже изменения в планетном составе, пролетев с потрясающей быстротой; проницая сердца, не вызовут даже изменения в ритме сердечных ударов; но замедлись кометная скорость: разорвутся сердца: самая разорвется планета; и все станет газом…».
Если в обычном состоянии (и в обычном романе) достаточно зримо очерчены пределы подвластного человеческому сознанию и мысли (преступая эти пределы, человек рискует самой мыслью, ее судьбой: мысль может утратить реальность, выйти за пределы отведенного ей измерения, наступит безумие – Кафка и Андреев шли по острию этих пределов), то в экзистенциальном романе Белого не только естественнейшим образом совершаются переходы, но пределов как бы и вообще нет. Космос души – это продолжение космоса Вселенной, и наоборот: «…Чувственно-телесный человек (пространственный) ощущает миры космических пространств, сознающий же человек (понятийный) творит абстракции… Так по безысходному кругу циркулирует чувственно-ментальный состав субъекта, переходя из микрокосма в макрокосм и обратно», – прекрасно показал «технологию» этих «переходов» в беспредельности С.П. Ильев.
Xудожественная задача Белого – передать безграничности пространств человеческого сознания и космоса, продолжение одного в другом: потому переходы границы реального не создают угрозы психике. Экзистенциальная емкость и аллегорическая форма романа Белого естественно вмещают и то, и другое. Открывается же эта связь с космосом только в «мозговой игре» (пусть и на грани реальности и фантастики, как у Николая Аполлоновича, Александра Ивановича Дудкина). Чувственные формы жизни приземляют человека, замыкают для него пространство, удаляют от космоса. Таково замкнутое пространство Софьи Петровны, даже при том, что в душе ее скрыты хаосы, с которыми никто не совладает; но природа их иная, инфернальная: «женщина и есть женщина». Таким образом, налицо противопоставление рациональной стихии и стихии чувственной, замыкающей человека в быту (замыкающее, конечное пространство оранжерейки Софьи Петровны) и делающей недоступным бытие. Через космогонические пространства и входит в «Петербург» бытие. Единственное условие прорыва к иным измерениям, пространствам, бытию – душа одинокого человека, отчужденного от людей и реальности. В ситуации отчуждения психологизм Андреева и психологическая космогония «Петербурга» (при колоссальном различии версий и стилевых формул Андреева и Белого) смыкаются, восходя к общим истокам – экзистенциальной концепции бытия и человека.
1
Тема отчуждения в романе «Петербург» и истоки авангардизма
Сюжетно тема отчуждения в «Петербурге» реализуется через мотив автономной мысли, что также вполне отвечает законам экзистенциального сознания. Сюжет автономной мысли необычайно разветвлен: это мысль Аполлона Аполлоновича, Николая Аполлоновича, Александра Ивановича как субъектов и как продукт мозговой игры Аблеухова и автора; наконец, самого Аблеухова как результат игры автора и т. д. Столь же причудливо сплетаются и наслаиваются варианты, этапы, образные воплощения сюжета автономной мысли. В характеристике Аполлона Аполлоновича, например, они таковы: задумчивость – глубокая дума – мысленный ход – взрыв умственных сил, источаемых этою вот черепною коробкою наперекор всей России.
Логика мысли Аблеухова-старшего также передается через линию проспекта, который сам становится символом мыслительной деятельности: по прямой, между двух жизненных точек. Антитеза логике Аблеухова – хаос островов. Апофеоз аблеуховского строя мысли – линии.
Мы остановились лишь на некоторых начальных параметрах мысленного хода и логики мозговой игры Аполлона Аполлоновича. Аналогичные координаты индивидуального мысленного пространства имеет каждый персонаж «Петербурга». Сюжет романа включает в том числе и сложнейшее взаимодействие и переплетение индивидуальных линий «мозговой игры» каждого. При этом она полностью заменяет (отсутствующую!) духовную жизнь. В системе и совокупности всех линий мозговой игры создается и образ абсурда: искаженная логика вышедшей за свои пределы, направленной внутрь самое себя, отчужденной от реальности мысли. Появляется она там, где нет Бога, нет веры, нет духа. Мысль в «Петербурге» вообще есть антитеза сердцу, непокорному мысли. В уме Аполлона Аполлоновича преобладает ясность, сердце же может посетить и неясная тревога. Стилевое воплощение абсурдной мысли явно сближает Белого и Кафку.
Мысль в «Петербурге» не только автономна, но и материальна. Мысль в романе материализуется в образах, ею порождаемых. На какой-то стадии воплощения они начинают существовать отдельно и от черепа, и от реальности, и от самой мысли, их произведшей. Развоплощение мысли Дудкина совершается на наших глазах, рождая близкие Сартру приемы авангардистской поэтики, многочисленные образные варианты.
Мысль в «Петербурге» индивидуализирована. Это также типологический признак экзистенциализма: персонажи служат воплощению авторских философских идей, версий, концепций. Но индивидуализирована именно их мысль. При деиндивидуализации персонажей едва ли не единственный способ их индивидуализации осуществляется через своеобразие мысленного хода. Полная неродственность Аполлона Аполлоновича и Николая Аполлоновича объясняется неродственностью их мысленного хода: у Николая Аполлоновича есть одушевление мыслью. Мысленный ход Николая Аполлоновича – это сознание, отделенное от действительности, неуправляемое и неподконтрольное самому человеку. Реальный мир – только пучина невнятностей, в которой увязает сознание, как муха (позднее эта параллель «Петербурга» и «Тошноты» и завершится сартровским образом – муха в пучине жизни). И лишь только сосредоточение в мысли позволяет Николаю Аполлоновичу встать над житейскими мелочами и пучиной невнятностей, одновременно стать солнцем сознания – творческим существом. Варианты, образный спектр и сюжетный ход мысли Николая Аполлоновича отличаются от отцовского: «одушевилось мыслью», «умозаключая», «сознание и самосознание», «сосредоточение в мысли», «прихотливый строй мысли», «воспоминания». В любом случае мысль Николая Аполлоновича (в отличие от отцовской), даже если она существует в мире иллюзий, – мысль живая.
