Самарий Великовский - Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика, эстетика Альбера Камю
«Несомненно, мораль “Чумы” – единственно безопасная, только она сохраняет руки совершенно чистыми, избавляет нас от всякой ответственности во времена катастроф, – писал один из французских критиков по этому поводу. – Остерегаться, как бы воля к лучшему не стала причиной худшего, отказываться от всякого вмешательства из опасения за возможные последствия, довольствоваться лечением жертв, дабы не пособничать бичам, – это значит… предпочесть безопасность риску, покой – ответственности. Понятия риска не существует в “Чуме”: все происходит так, словно писатель старался укрепиться в мудрости столь надежной, чтобы нечего было опасаться. И наряду с понятием риска – понятия выбора. Ведь в конце концов кто же не видит своего долга в борьбе с чумой, особенно когда ты врач и призван заниматься своим ремеслом… Но есть другие бичи. Те, что зависят от воли людей: война, социальное угнетение, духовное угнетение куда как двойственнее. Чтобы стать на ту или другую сторону, здесь, конечно же, нужны иные ценности, чем защита и невмешательство, а чтобы победить – иная мощь. Слов нет, невмешательство лучше преступного вмешательства. Но когда надо вытеснить и искоренить смертельно опасные страсти, спокойные пожелания и ненасилье бездейственны»[65]. Так обозначается еще одна немаловажная грань самого писательского замысла Камю в «Чуме»: замена прямого повествования о пережитом Францией – иносказательной притчей позволяла ему, помимо всех прочих побуждений, еще и дать своим врачевателям врага, значительно облегчавшего кое-кому из них заботу о «святости». Будь вместо безликого чумного микроба даже нелюди в человечьем обличье, предположим, истребители деревушки Орадур или надзиратели-палачи из Освенцима, «не убий!» Тару прозвучало бы, пожалуй, не столь убеждающе. Ведь оно уберегало бы их от справедливого возмездия и, главное, не закрывало перед ними возможности вернуться к своим злодеяниям. И тогда было бы гораздо менее различимо, где тут доброта и чистота, а где желание уклониться, соблюсти себя добреньким и чистеньким.
Сумев избежать в «Чуме» ответа впрямую на этот вопрос, Камю, конечно, едва ли обольщался, будто ему удалось, по крайней мере для себя, все тут распутать. И в дальнейшем он будет вынужден вновь и вновь возвращаться все к той же неподатливой задаче, биться над ней, перепроверяя и уточняя свое решение. Кончилось тем, что в 1951 году, в «Бунтующем человеке», он уже от собственного имени подхватил нагорную проповедь своего оранского «великомученика без Бога». Каждая из театральных его вещей, возникших в промежутке между «Чумой» и «Бунтующим человеком», – громоздки-неуклюжая мистерия «Осадное положение» и пьеса «Праведные» – знаменовала собой очередное снижение накала действенности в «оборонительной» идеологии Камю вплоть до той точки, когда происходит прямое и резкое размежевание гуманизма моралистического с гуманизмом революционным.
В праведнической ипостаси
«Осадное положение», «Праведные»
В «Осадном положении»[66] чума обретает лицо. И дело не только в том, что теперь она олицетворена – это невысокого роста плотный мужчина в черном мундире и с непокрытой головой, который явился однажды установить свою власть в испанский город Кадикс в сопровождении подтянутой секретарши-смерти, тоже облаченной в черное форменное платье с белым воротничком и манжетами. Сама география здесь многозначительна. Никому не приходило на ум ломать голову над вопросом, зачем и почему события «Чумы» развертываются в алжирском Оране – в конце концов, это не столь важно, и то, что писатель был выходцем из тех краев, знал их с детства, служило достаточным основанием. Зато выбор города Испании для «Осадного положения» сразу обнаруживал свою неслучайность и вызвал резкие отклики, прежде всего со стороны консервативно-католических кругов.
На Камю раздраженно обрушился, в частности, религиозный философ-экзистенциалист и театральный писатель Габриель Марсель. В отповеди ему, напечатанной в газете «Комба» (в декабре 1948 года), Камю четко раскрыл свои намерения: «…действие происходит в Испании, потому что я так решил, и решил сам, после размышлений… Я хотел атаковать в лоб тот вид политического общества, которое организовывалось или организуется на тоталитарный лад. Ни один зритель доброй воли не может сомневаться, что это пьеса в защиту человека, самых благородных запросов его плоти, его земной любви, наконец, против любых отвлеченностей и ужасов тоталитарного государства… Ученые мужи предаются каждодневным умствованиям по поводу упадка нашего общества, ища тому глубокие причины. Такие причины, конечно, есть. Но тех среди нас, кто попроще, зло эпохи задевает своими воплощениями, а не предпосылками. Оно называется государство, полицейское и бюрократическое. Его распространение во всех странах под разными идеологическими предлогами, оскорбительная безопасность, которую обеспечивают ему механические и психологические средства воздействия, – все это смертельная угроза тому лучшему, что есть в каждом из нас… Сказав все это ясно, отвечу, почему же все-таки Испания? Признаюсь, мне было бы стыдно на вашем месте задавать этот вопрос. А почему Герника, Габриель Марсель? Почему здесь в первый раз перед лицом всего мира, убаюканного своим благополучием и жалкой благонамеренностью, Гитлер, Муссолини и Франко продемонстрировали на детях, что такое тоталитарная техника? Да, почему происшедшее здесь касается и нас тоже, Габриель Марсель? В первый раз люди моего возраста столкнулись там с несправедливостью, торжествующей в истории. Кровь невинных лилась тогда посреди великой фарисейской болтовни, которая, впрочем, продолжается и по сей день. Почему Испания? Да просто потому, что мы из тех, кому не отмыть рук от этой крови» (II, 391–392). Кадикс «Осадного положения» призван был разорвать завесу фарисейства, впрямую напомнить зрителям Испанию, где европейский фашизм откровенно сбросил маску и ознаменовал свое пришествие зверскими расправами, которым вскоре предстояло сделаться повседневно-привычным ужасом многих народов.
Историческая мишень «Осадного положения», таким образом, гораздо более явна, чем в «Чуме», где окольная зашифровка сообщает ей известную расплывчатость. А это, в свою очередь, позволяет Камю придать зримые гротескно-сатирические очертания тому, что в хронике только подразумевалось под бесплотным, невидимым микробом.
Воцарению в Кадиксе жутковатого самозванца Чумы, которому прежние хозяева города, спасая свои шкуры, безропотно уступили власть (а частично и пошли к нему в услужение, поскольку, как заявляет кадикский судья, «закону служат не ради того, что он гласит, а потому что он закон», и «если преступление становится законом, оно перестает быть преступлением» – I, 251), сопутствует учреждение «нового порядка», в точности напоминающего бездушно-бюрократическую государственную машину фашистского образца. Первые же распоряжения, отданные от имени Чумы его расторопной исполнительной секретаршей-смертью, которая разгуливает с записной книжкой, где значатся все жители и откуда она время от времени вычеркивает карандашиком очередную жертву, обрекают обитателей Кадикса на положение, еще недавно бывшее уделом народов, покоренных гитлеровцами. Отныне на дверях зачумленных домов должны быть намалеваны черная звезда и надпись «все люди братья» в знак всеобщего равенства перед смертью; вводятся продовольственные карточки, причем они полагаются только «благонадежным»; устанавливается «комендантский час», и пропуска выдаются лишь «в редчайших случаях и всегда по произволу»; строго запрещено скрывать заболевших от властей и вменено в обязанность доносить на друзей и близких, доносчик же за свои «гражданские заслуги» поощряется удвоенным пайком; наконец, чтобы зараза не передавалась во время разговоров, всем приказано заткнуть себе рот кляпом, смоченным в уксусе. В своей речи перед толпой, произнесенной при вступлении на престол (точнее сказать – в должность), Чума выгладит упоенным собственной деловитой трезвостью философом и певцом казенщины, казармы, жизни и смерти по приказу свыше. «Я царствую, это факт, а значит – право. Право, не подлежащее обсуждению: вам остается приспособиться. Впрочем, не заблуждайтесь, я царствую на свой лад, и было бы правильнее выразиться: функционирую… Известно, вам подавай патетику. Так нет же! У меня нет скипетра, я принял облик унтер-офицера… У вашего царя грязные ногти и строгий мундир. Он не восседает на троне, он заседает. Его дворец – казарма, его охотничий домик – зал суда. Осадное положение провозглашено. Вот почему, заметьте, когда прихожу я, патетика уходит. Она запрещена вместе со всеми своими довесками вроде смехотворных опасений за счастье, глупых лиц влюбленных, эгоистического созерцания природы и преступной иронии. Взамен всему этому я приношу организацию. Да, вы прежде умирали скверно. Смерть там, смерть здесь, одна в постели, другая на арене – что за вольности. К счастью, весь этот беспорядок будет обуздан. Один-единственный вид смерти для всех и в порядке очередности по списку. На каждого заводится карточка, и вы не будете умирать по собственной прихоти. Судьба отныне образумилась и засела в канцелярию… Построиться в ряды, чтобы умирать как положено, – вот что самое важное! Этим вы заслужите мое благоволение. Но берегитесь неразумных идей, душевной ярости, как у вас говорят, легких лихорадочных возбуждений, выливающихся в большие мятежи. Я уничтожаю это самодовольство и заменяю его логикой. Меня ужасают различия и неразумие. С сегодняшнего дня вы станете благоразумными» (I, 228–229). Вершина такого благоразумия, о которой вожделенно мечтает бюрократ истребления, – самоотверженная готовность подданных радостно загонять самих себя в лагеря, казнить себя собственными руками. «Казнимый сотрудничает в исполнении казни – вот цель и залог прочности всякого доброго правительства» (I, 241).
