Галина Юзефович - Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе
Словом, то же, что и раньше, только немножко лучше.
И это довольно точное, как мне кажется, описание авторской стратегии Улицкой в целом. Медленно и постепенно, без резких движений, она дотачивает, дорабатывает в своих текстах некую нашу важнейшую культурную универсалию – формирует общий знаменатель, на который при желании может себя поделить более или менее любой житель нашей страны. И тот колоссальный успех, которым пользуются книги Улицкой, – лучшее подтверждение тому, что потребность в подобной универсалии – самая насущная, а выбранный вектор движения – правильный. «Лестница Якова» – еще один шаг в ту же сторону. А если на выходе всё равно получается трогательный женский нарратив с легким привкусом guilty pleasures, то это вопрос скорее к нам самим, чем к Улицкой, – она-то всё делает правильно.
Сергей Кузнецов
Серенький волчок
[64]
Роман Сергея Кузнецова «Серенький волчок» – заключительная часть его трилогии о девяностых годах прошлого века. Если предыдущие книги, «Семь лепестков» и «Гроб хрустальный», были датированы достаточно приблизительно – 94-м и 96-м годами соответственно, то на сей раз хронологическая привязка предельно конкретна: время действия «Серенького волчка» – август 98-го. Более того, не просто август, а его середина. Датировка, как нетрудно догадаться, задает тему: конечно же, речь в романе идет о дефолте.
Впрочем, дефолт, обретающий в «Сереньком волчке» зловещие черты конца света, играет в романе роль металлического каркаса – несущей конструкции, поддерживающей сюжет. Но в то же время развешанная на этом каркасе живописная и разнородная цветная ветошь к дефолту как таковому отношения не имеет: московские кофейни, клубы, светская болтовня, офисная культура, любовь, дружба, дети, родители, жилищный вопрос… Словом, обычная жизнь на фоне рушащейся вселенной.
Как и предыдущие тексты Кузнецова, «Серенький волчок» хорошо поддается формальному пересказу, который, однако, мало что сообщает о сущности романа. Несмотря на то что в книге присутствует занимательный детективный сюжет, складности которого могли бы позавидовать иные Устиновы и Дашковы, ни детективом, ни тем более развлекательным чтением «Серенького волчка» не назовешь. Скорее уж подойдет определение «исторический роман» или – еще точнее – роман нравов.
Израильтянка Маша Манейлис, покинувшая СССР накануне его распада, после многолетнего перерыва приезжает в Москву по приглашению мимолетного знакомого – обаятельного молодого человека по имени Сережа Волков, с которым они как-то раз неплохо потусовались в Праге. А приехав, обнаруживает, что, во-первых, Волков убит – застрелен в собственной квартире буквально накануне Машиного прилета; а во-вторых, все его друзья, коллеги и даже родители почему-то считают Машу Сережиной безутешной невестой.
Развернуться и уехать нельзя – в обратном билете проставлена фиксированная дата. Что делать одной в чужом городе – тоже неясно. Но внезапно оказывается, что при жизни Волков был фигурой весьма популярной, и потому коллеги покойного – а работал он в небольшой, но преуспевающей страховой компании – считают своим долгом опекать скорбящую невесту их безвременно скончавшегося сослуживца. Друзья и подруги Сережи – молодые российские яппи – наперебой приглашают Машу в кофейни и рестораны, легко – как со случайным попутчиком – делятся с нею своими маленькими секретами и большими тайнами, водят по обновленным московским улицам, бездумно радуясь комфорту, достатку и веселому разнообразию собственной жизни. Которая, меж тем, медленно, но неуклонно сползает в пропасть глобального финансового кризиса.
Развлекаясь, флиртуя и сплетничая, Маша постепенно осознает, что убийца ее несостоявшегося жениха – кто-то из его симпатичных коллег, ее новых приятелей. Мотивов предостаточно у каждого из них: неразделенная любовь, зависть, страх, корысть, ревность, давняя неутоленная обида…
Можете не сомневаться: детективную коллизию Кузнецов разрешит чисто и без натяжек. А некоторая парадоксальность развязки – убийца, имевший более чем веские основания желать смерти Волкову, убивает его почти случайно – только добавит роману драйва. Другое дело, что, погрузившись в тончайшие нюансы отношений между героями, в любовно воссозданную реальность конца девяностых – казалось бы, такую близкую, но при этом так прочно забытую, – вы не скоро вспомните об убитом клерке.
Для позднейшего наблюдателя мир накануне любого кризиса неизменно окутан щемящим очарованием уходящей натуры. Время «перед революцией», «перед войной», «перед началом инфляции» представляется нам сегодня прелестным и безмятежным главным образом потому, что этого времени больше нет, – оно безвозвратно сметено последующими бурями и сохраняется лишь в старых фотографиях да подернутых романтическим флером воспоминаниях очевидцев. Честь открытия, что время «до дефолта» может обладать тем же обаянием навеки утраченного прекрасного прошлого, принадлежит Сергею Кузнецову.
Вспоминая дефолт сегодня, мы знаем, что последствия его оказались не столь катастрофичными, какими представлялись в августе 98-го. Как пишет в послесловии сам Кузнецов, прежняя жизнь восстановилась довольно быстро – где-то за полгода. Однако герои «Серенького волчка» лишены этого утешительного знания – для них-то всё рушится навсегда. Закрываются их любимые кофейни, не работают кинотеатры, тают в руках сбережения, обесцениваются квартиры, закрываются компании… Вчерашние энергичные и благополучные представители молодого среднего класса, сегодня они – безработные, безденежные и лишенные перспектив обитатели нищей страны. Прежние жизнерадостные непуганые яппи, свято верившие в благосклонность фортуны к тем, кто много и честно работает, превращаются в разочарованных и разуверившихся циников.
И вот тут-то и сказывается если не уникальность, то, во всяком случае, раритетность нравственной позиции Сергея Кузнецова: в отличие от многих и многих современных сочинителей, он любит и уважает своих героев. Именно поэтому вместо того, чтобы начать живописать мрачную картину всеобщего морального разложения (которое, как мы знаем, и в самом деле нередко сопутствует экстремальным обстоятельствам), он пытается рассказать совсем другую историю – более простую, горькую и героическую. Историю попыток – зачастую неудачных – остаться человеком и сохранить лицо в момент конца света. То есть именно тогда, когда в этом, казалось бы, уже нет ни малейшего смысла. Историю борьбы с соблазном, озлобленностью, апатией и унынием.
Сергей Кузнецов – один из очень немногих авторов, обладающих незаурядным талантом историографа. Память у него устроена таким образом, что 1994 год для него разительно отличается от 96-го, а 96-й – от 98-го. Многие ли из читателей этой рецензии вспомнят, когда в Москве начал продаваться джин, когда возник и зажил активной жизнью Рунет, где можно было купить «кораблик» конопли в середине девяностых, когда вышел русский перевод «Волхва» Джона Фаулза и почему это важно, сколько стоила двухкомнатная квартира в 1996-м и как это соотносилось с тогдашними ценами на еду и транспорт, когда пластиковые жетоны сменились в метро картонными карточками, а также какие сорта кофе продавались в первых московских кофейнях?.. Кто сможет с уверенностью сказать, какие слова-паразиты мы произносили в 96-м, а какие – в 99-м? В том-то и дело, что практически никто. А вот Кузнецов – может. Скрупулезно, с этнографической точностью фиксируя бытовые детали, он с паучьим тщанием сплетает разрозненные факты в одну бесконечную нить, формируя тем самым единую и непрерывную новейшую – новее некуда – историю нашей страны. Что, в сочетании с оптимистическим взглядом на человеческую природу в целом, может без преувеличения считаться подлинным подвигом писательского патриотизма – в самом высоком и серьезном смысле этого затасканного слова.
Хоровод воды
[65]
Идея скорой и неизбежной смерти семьи в ее нынешнем виде впервые замаячила на интеллектуальном горизонте в двадцатые годы двадцатого века, а к шестидесятым достигла статуса common knowledge – общего места, настолько очевидного, что вроде бы даже не требующего дополнительного обоснования. Становление института гомосексуального брака, феномен одиночного родительства, дети из пробирки, легализация так называемых открытых отношений и прочие вещи, раньше не то что невозможные – попросту немыслимые, сегодня воспринимаются как вариант нормы, а заодно – как первые (или, напротив, последние?) аккорды реквиема по традиционному укладу в этой сфере.
Именно эта странная промежуточная ситуация, когда большая часть населения планеты пока еще продолжает жить в рамках классических семейных моделей, но при этом смертный приговор им как бы уже подписан и не подлежит обжалованию, парадоксальным образом стимулирует интерес к теме семьи и рода. Именно этим объясняется, в частности, появление в последние годы в литературе такого количества самых удивительных разновидностей семейных саг – от пародийного «Какое надувательство!» Джонатана Коу до философско-космологических эпосов Владимира Шарова, от наивного «Тот, кто знает» Александры Марининой до ложноклассических «Поправок» Джонатана Франзена, от трагического «Среднего пола» Джеффри Евгенидиса до ернических и ниспровергательных «Плоти и крови» Майкла Каннингема. Все эти (и многие, многие другие) книги, написанные в жанре семейной хроники, в действительности пытаются наполнить новым вином старые мехи, очертить границы непознанной территории и деконструировать или реабилитировать старые ценности.
