Борис Тимофеев - Правильно ли мы говорим?
Ну, а какого рода «мозоль»? Можно подумать, что и мужского и женского. Но это не так. Только в неправильном просторечии встретишь: «У меня образовался мозоль». На самом деле слово «мозоль» женского рода, что и подчеркивается устойчивым шутливым выражением «наступить на любимую мозоль»...
Слово «ставня» бытует в речи и в мужском роде: «ставень».
Наряду со словом «туфля» говорят (неправильно) «туфель».
Следует отметить, что иногда род слова может меняться от... профессии говорящего. Мы уже говорили, что от железнодорожника, находящегося на работе, можно услыхать «поезд встал на вторую путь» («путь» в женском роде!), хотя во внеслужебное время он, вероятно, правильно скажет «я выбрал себе жизненный путь...»
Довольно часто в просторечии слово меняет свой род, например, «фамилия» превращается в слово среднего рода «фамилие». (Возможно, что причиной этому всё тот же «закон инерции речи»: слово «фамилия» упоминается обычно в соседстве со словами «имя» и «отчество», а так как эти слова — среднего рода, то и «фамилия» превращается в «фамилие».)
Так же слово «чернила» произносится иногда «чернило»...
Особенно часто меняется род в заимствованных иностранных словах, — при их усвоении не сразу устанавливается, какого же рода они будут в русском языке. Так, например, было со словами «фарса» — «фарс», «апофеоза» — «апофеоз», «мето́да» — «ме́тод» — и многими другими. Если же слово оканчивается на согласный звук, ему нелегко бывает удержаться в том роде, в каком оно было, когда являлось «иностранцем», так как, например, русские слова, оканчивающиеся на «ь», — обыкновенно женского рода (соль, мель, колыбель и т. п.). Отсюда историческое колебание с родом таких слов, как «портфель», «рояль» и др.
В этом легко убедиться, прочитав «Записки одного молодого человека» Герцена, где сказано: «Правитель канцелярии с портфелью ждет у дверей кабинета; исправник бросает тоскливые взоры на эту портфель»...
Не очень ясен род слова «кофе»: говорят и «вкусный кофе» и «вкусное кофе». Впрочем, чаще в словах, взятых из иностранного языка, род слова «соответствует» русскому окончанию, даже если это окончание появляется только в порядке сокращения. Вот примеры.
Мы говорим «Московский метрополитен», но всегда скажем «московское метро». Мы говорим «наш кинематограф», но «новое кино».
Можно привести и слово (иностранного происхождения, но давно «обрусевшее»), которое исторически прошло через... три рода!
Это слово — «зал», которое ныне почти исключительно употребляется в мужском роде («Колонный зал», «Большой зал Филармонии»), хотя кое-где бытуют еще устаревшие формы «зала» и «зало».
Я помню, как лет пятьдесят тому назад все говорили «санатория» (по аналогии со словами «аудитория», «консерватория», «лаборатория»), а не «санаторий», как говорят теперь.
Всего лет тридцать тому назад все говорили «фильма», а не «фильм».
Мне кажется, что примеров достаточно для того, чтобы прийти к выводу: род имен существительных в нашем
языке с течением времени иногда меняется.
* * *
В детстве я был уверен, что «ворон» — это самец, а «ворона» — самка одной и той же птицы. И очень удивился, когда позднее узнал, что существует «во́рон-самка» и «воро́на-самец» и что это разные птицы, хотя и принадлежащие — наряду с грачами, сороками и галками — к одному семейству.
Вообще в мире животных существует «несправедливость»: если есть «бык» и «корова», «баран» и «овца», «кот» и «кошка», «медведь» и «медведица», «петух» и «курица», «селезень» и «утка» — то почему же «одним родом» обходятся «серна», «тапир», «рысь», «сурок», «крот», «синица», «кукушка», «жаба», «лягушка», «щука» и многие другие?
Это обстоятельство не безразлично... для баснописцев!
Поясню примером.
Великий французский баснописец Жан Лафонтен написал басню «La Cigale et la Fourmi», то есть дословно «Кузнечик и муравей». В оригинале — оба насекомых женского рода. Я помню, как меня в детстве удивила картинка к этой басне во французском издании Лафонтена: кузнечик и муравей были в женских платьях.
Когда великий русский баснописец Крылов перевел (а вернее — переложил) на русский язык эту басню (первоисточник которой — греческая басня в прозе Эзопа), получилась басня «Стрекоза и муравей», то есть персонажи рода женского и рода мужского.
Но бывают и более сложные случаи. Так, мне пришлось отказаться от перевода одной латышской басни, где речь шла о любви жабы к лягушке (жаба на латышском языке — мужского рода).
В заключение этого раздела следует отметить, что в языке охотников и вообще людей, близких к природе, «несправедливость» с «однородностью» некоторых животных исправлена: так, имеются «куропач» и «куропатка», «дрофич» и «дрофа», «олень» и «оленуха» (у самок северного оленя есть даже «собственное» имя «важенка»), «тур» и «турица» и т. д.
А как обстоит дело с «крысой» и «мышью»? Просторечие давно внесло дифференциацию: «крыс» и «крыса», «мыш» и «мышь»...
Последнее различие уже проникло в литературу. Так, в современной басне Сергей Михалков пишет:
«Кот Тимофей — открытая душа —
Коту Василию принес в зубах мыша...»
Любопытно отметить, что кукушка, эта безнравственная птица с поэтическим голосом, всегда «признаётся» самкой. Между тем кукует исключительно самец, а кукушка-самка умеет только кричать «кли-кли-кли-кли»... Так что эта птица, по справедливости, должна носить имя «кукуш». Кстати, в немецком языке «кукушка» («ку-кук») — мужского рода.
(Впрочем, заметим в скобках, вопрос о роде того или иного слова бывает неясным и случайным: достаточно вспомнить, что в том же немецком языке слово «женщина»... среднего рода: «das Weib».)
Однажды на даче я слышал, как маленький мальчик, увидев большую лягушку, заявил: «Это не лягушка, а ля-гуш»!... Надо полагать, что он инстинктом языка хотел восполнить отсутствие мужского рода в слове «лягушка»!...
О «законе инерции речи»
В предыдущих заметках я уже не раз упоминал о «законе инерции речи», так что подробно останавливаться на сущности этого языкового явления нет необходимости. Этим «наукообразным» термином я позволил себе назвать (да простят меня лингвисты!) такие выражения, которые постоянно встречаются в одинаковом виде, особенно в очерках и стихах, причем автор употребляет их «по привычке», не желая вникать в их смысл. Приведу два ярких примера.
«Старушка мать»...
Это выражение мы можем встретить в сотнях стихотворений и песен о солдатах и матросах: их непременно провожает, ждет или встречает «старушка мать» (или «мать-старушка»).
А почему, собственно, матери солдата или матроса обязательно быть «старушкой»? В армию и флот у нас призывают юношей восемнадцати — двадцати лет, когда обычный (средний) возраст их матерей тридцать восемь — сорок пять лет. Можно ли этих женщин назвать «старушками», как это делают авторы стихотворений, песен и очерков?
Конечно, нельзя!
«Старушки матери» были у солдат царской России времен Николая I, когда солдатчина тянулась двадцать пять лет. Вот откуда идет «по инерции» это выражение, совершенно не подходящее к матерям воинов нашего времени.
Русский народ говорит: «Сорок два́ года — баба ягода». Именно в этом возрасте и находятся матери наших солдат и матросов, которых так старят наши поэты.
Я допускаю, что со всем сказанным не согласятся читательницы этих строк, едва достигшие двадцатилетнего возраста. Ничего! Лет через пятнадцать и они будут согласны...
Еще пример.
«Живые цветы»...
Упоминание об этих «живых цветах» весьма часто можно встретить в наших газетах.
А для чего, собственно, к слову «цветы» добавлять «живые»? Цветам естественно быть живыми, а не искусственными, и только в тех случаях, когда речь идет об искусственных цветах, та́к и надо их называть.
Я читаю газетную заметку, в которой говорится о годовщине смерти белорусского поэта Якуба Коласа: «Писатели и ученые, родные и близкие возложили на могилу венки и букеты живых цветов...»
Ну для чего здесь «живые»? Неужели кому-нибудь может прийти в голову, что на могилу народного поэта, да еще в августе, принесут цветы, сделанные из материи и проволоки? Конечно, нет! Но такова «инерция речи», что к слову «цветы» прилип эпитет «живые».
Позволю себе немного уйти в область воспоминаний. В молодости мне как-то довелось слушать лекцию по поэтике Валерия Брюсова. Говоря об эпитетах, он призывал молодых литераторов умело выбирать эпитеты и воздерживаться от таких, которые сами собой разумеются...
«Не говорите в стихах «зрячий глаз», — поучал Брюсов, — ибо глазу свойственно быть зрячим...»
«Живые цветы» принадлежат к тому же ряду...
* * *
Еще об одной «инерции», хотя и другого рода.
