Михаил Губогло - Антропология повседневности

Про подвиг Рихарда Зорге, похоже, тогда, в те времена еще никто из школьников не слышал и ничего не знал. Не помню, чтобы кто-то из сверстников присваивал себе фамилию и повторял подвиги Александра Матросова, Николая Гастелло или генерала Карбышева.

Неотъемлемой частью содержания альбомов середины XX века были высказывания выдающихся деятелей истории и культуры по самым разнообразным вопросам повседневной жизни и художественного творчества. Видимо, эта отрасль и спрос потребительский к цитатам привела позднее – в нынешнее время на рубеже веков – к появлению многочисленных антологий афоризмов и мудрых мыслей, в каждой из которых перечень источников доходит до 200–300 наименований [Большая книга афоризмов 2000; Энциклопедия афоризмов 2001].

Легко вписывались на страницы своего альбома и в альбомы ровесниц красочные цветы, напоминающие перевернутый с ног на голову пионерский значок, например, фиолетовые или темно-голубые колокольчики, бордовые тюльпаны, темно-синие воронковидные васильки, желтые многолепестковые кувшинки. Каждому такому цветку соответствовал текст песни или прекрасные слова из какого-либо великого русского романса:

Колокольчики мои,Цветики степные!Что глядите на меня,Темно-голубые?…Конь несет меня стрелойНа поле открытом;Он вас топчет под собой,Бьет своим копытом.…. Я бы рад вас не топтать,Рад промчаться мимо,Но уздой не удержать,Бег неукротимый!Я лечу, лечу стрелой,Только пыль взметаю;Конь несет меня лихой,А куда? Не знаю!

Прошло более полувека с тех пор, как ученики начальной и восьмилетней школы заполняли альбомы друг другу рисунками и «объяснительными» стихами и песнями, и на заре нового тысячелетия я с удивлением прочел в Интернете содержательную статью Л. И. Петиной, в которой раскрывается тонко подмеченная диалогическая связь между рисунком и сопровождающим его текстом, как будто она анализировала не структурные особенности альбома пушкинской эпохи, а изучала альбомную культуру сельских школьников Каргапольского района Курганской области.

Кроме словесных (поэтических и прозаических) записей в альбоме, – ведет свой рассказ Л. И. Петина, – содержатся рисунки. Характер рисунков в литературных альбомах во многом соответствует характеру словесных текстов: в одном случае подчеркнута автографичность, в другом смысловая сторона записи. Темами многочисленных альбомных рисунков являются факты домашней жизни, бытовая обстановка, реальное окружение владельца. Рисунки в альбомах нередко бывают объединены с текстом. Целый ряд подобных объединений имеет явно диалогическую природу. Сначала одним лицом вписаны, например, стихи, затем другим пририсована к ним картинка, и наоборот. Второй текст данном случае рождается как результат «прочтения» первого, которое может полностью или частично совпадать с первоначальным текстом, либо не совпадать с ним вообще. Рисунок и альбомная запись, сделанные одновременно и вдобавок одним и тем же лицом, соотносятся иначе, поскольку в основе своей призваны разными способами сказать то же самое. В этом случае изображение как бы повторено словами и, наоборот, словесный текст – изображением[7].

Особой популярностью среди моих сибирских сверстников пользовались рисунки, на которых изображались яркие и сочные розы алого или темно-красного цвета на густом черном фоне, обрамленном зелеными листьями. Этот необычный для Западной Сибири красно-черно-зеленый триколор, хорошо знакомый мне по коврам, что остались висеть в родном доме в комнатах моих родителей, а также в комнате, в которой гостили родственники или постояльцы по четвергам в дни Чадыр-Лунгской ярмарки, завораживал сибирских сверстников и сверстниц необычным сочетанием цветов так же, как сегодня привлекают внимание гагаузские ковры в музеях и на международных ярмарках. Моему деду, страстному любителю и знатоку лошадей, в моем альбоме нравились рисунки различных пород лошадей, которые я срисовывал или просто копировал из учебников, из различных иллюстрированных изданий. Особенно его восхищал вороной конь, на котором в величественной позе восседал мощный Илья Муромец. Нравилась лохматая белая лошадь Добрыни Никитича, вместе с седоком устремленная за горизонт, и несколько менее выразительный конь с золотой гривой самого младшего из богатырей, Алеши Поповича.

В первые годы депортации, до смерти И. Сталина, дед вынужден был стать колхозником. И его, как знатока лошадей, назначили «бригадиром» (проще говоря – сторожем) колхозной конюшни. В его распоряжении было несколько колхозных лошадей, запасы кормов, с десяток телег и саней, а также вся полагающаяся упряжь. Пользуясь своим «служебным» положением, он обучал меня езде верхом на лошадях, объясняя правила езды на разных скоростях.

И когда я мчался, нетерпеливо набирая скорость, вдоль колхозных картофельных и клеверных полей, дед сильно сердился и ругал меня за то, что, во-первых, я сгорбленно сидел верхом на скакуне, или, во-вторых, очень быстро переводил его бег с «каменистой» рыси на мягкий и плавный галоп. Он не скрывал досады, когда я не понимал того, что вальяжно-торжественная рысь куда более благородна, чем тривиальные взмахи аллюра. А мне-то, бедному, без седла, на вечно голодной, поэтому с острым горбом лошади каково было, когда бег рысцой, казалось, вот-вот раздробит мне то, что должно было быть в седле, а не на спине костлявой лошади.

Если я сегодня правильно понимаю свои представления тех школьных временах, то мне кажется, что на стыке между исходом сталинского периода нашей истории и грядущей хрущевской оттепелью картина Васнецова «Богатыри» была величественным символом и знамением советского патриотизма в 1940–1950-е гг. Широко раскинутая степь, плывущие облака по небу, зеленая трава под копытами лошадей, невообразимая мощь, исходящая от легендарных (русских) богатырей и их доспехов, не только радовали глаз яркими красками, но и вселяли в душу твердую уверенность и гордость за свою страну. Можно предположить, что в военные и послевоенные годы копии этой картины тиражировались в миллионах экземпляров. Репродукции этой картины висели в школьных коридорах и кабинетах чиновников, в библиотеках и избах-читальнях, порой едва ли не успешно конкурируя с портретами «вождя народов». Невольно думается: где она теперь, эта символика, воспитывающая в повседневной жизни любовь к отечеству и солидарность россиян, как сограждан российской нации?

В пушкинские времена «альбомная культура» в известной мере подпитывалась перенесением в обыденную сферу любительских занятий определенных профессиональных навыков. Для многих дворянских юношей и девушек умение владеть кистью, копировать образцы живописи, подбирать рифмы считалось естественным навыком. В этом им помогали репетиторы, профессора и преподаватели из Академии художеств. Однако во второй половине XIX в. масштабы массового дилетантизма начали сокращаться и совсем исчезли в XX в. Уроки рисования в начальной и средней школе советского времени находились далеко на периферии учебного и воспитательного процесса. Советская семья и сельская школа, в отличие от аристократических семей в начале XIX в., не ставили себе цель научить навыкам владения техникой карандашного рисунка, или владению пером и тушью. Копировали рисунки кто как мог.

Нынешней молодежи, имеющей в своем распоряжении сканеры, цветные принтеры и цифровые фотокамеры, гораздо легче, чем полвека тому назад, иллюстрировать свои альбомы красочными изображениями флоры и фауны, историческими изображениями событий и портретов, фантастическими изображениями космоса и хаоса, но, увы, очарование сотворчества наверняка исчезает или сокращается до минимума. Каждому поколению – свое.

Школьные (сельские) альбомы моего поколения не были дневниками, но в них зеркально отражалась духовная жизнь той части сельской молодежи, которую Каргапольская школа увлекла высокой духовностью классической отечественной культуры. И в этом была немалая заслуга директора КСШ – У. И. Постоваловой. Понятно, в этих альбомах, очень отдаленно напоминающих салонные традиции более чем полуторавековой давности, трудно было найти шедевры, подобные тем, что на одном дыхании создавались гением А. С. Пушкина («Черноокая Россетти, в самовластной красоте», Все сердца пленила эти, те, те, те и те, те, те) или экспромт М. Ю. Лермонтова «Любил и я в былые годы», попавший в альбом Софьи Карамзиной.

В самом начале XIX в. Пушкин четко разграничивал альбомы столичных и альбомы провинциальных барышень. Обращаясь к издателю и книгопродавцу И. В. Оленину, он признавался:

Я не люблю альбомов модных:Их ослепительная смесьАспазий наших благородныхПровозглашает только спесь.Альбом красавицы уездной,Альбом домашний и простой,Милей болтливостью любезнойИ безыскусной пестротой.Ни здесь, ни там, скажу я смелоЯвляться, впрочем, не хочу;Но твой альбом другое дело,Охотно дань ему плачу.

В Государственном мемориальном историко-литературном и природно-ландшафтном музее-заповеднике А. С. Пушкина в Тригорском, в одной из комнат усадьбы друзей А. С. Пушкина Вульфов «уездной барышни альбом», о котором в «Евгении Онегине» сказано: