Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы - Светлана Анатольевна Бурлак
А вот знание фактов, в отличие от знания слов, обязательным не считается. В другом варианте эксперимента Дизендрука и Марксон про первый из предметов говорился какой-нибудь факт (например, «Мне это подарили на день рождения»). Когда появившаяся кукла просила дать ей предмет, характеризуя его другим фактом (типа «То, с чем любят играть собаки»), дети давали ей любой из двух предметов с равной вероятностью.
Стивен Пинкер на этом основании предполагает, что существует некий особый врожденный универсальный, независимый от конкретного языка, ментальный словарь — мыслекод. Идея существования такого словаря высказывалась и ранее Н. И. Жинкиным. Правда, Жинкин называл его не мыслекодом, а универсальным предметным кодом{285}. Этот код должен быть одинаков у всех людей, и конкретные языки, по мнению Пинкера, представляют собой лишь переводы с него.
Доказательством этого является, согласно Пинкеру, прежде всего тот факт, что между словами и мыслями нет однозначного соответствия. Иногда слова одного и того же внешнего вида могут соответствовать нескольким разным мысленным образам (это знакомые нам со школьной скамьи омонимы, например ключ — ‘инструмент для открывания замка’ и ключ — ‘родник’). Иногда, наоборот, разными словами можно выразить одну и ту же мысль (это синонимы, например бегемот и гиппопотам). Синонимичны друг другу могут быть не только слова, но и предложения (сравните, например: Пинкер написал книгу «Язык как инстинкт» и Книга «Язык как инстинкт» была написана Пинкером). Но, на мой взгляд, дело здесь не в каком-то особом языке мозга, а в том, что у каждого человека в голове имеются образы известных ему объектов и действий — те самые ансамбли нейронов, о которых говорилось выше. Не все предметы имеют словесные названия. Например, для многих людей, регулярно пользующихся шпингалетом, не имеет названия та его часть, которую берут пальцами (хотя у тех, кто изготавливает шпингалеты, какое-то название для этой детали наверняка есть).
Иногда человек понимает, о чем он хочет сказать, но не может вспомнить слово (т. е. у него активирован соответствующий комплекс нейронов, за исключением тех, которые ответственны за фонетический облик этого слова[36]) — и тогда он произносит что-нибудь вроде эта штука (или заменяет нужное слово каким-то другим, похожим — такие явления часто бывают при афазии Вернике). Реплики типа Я не то хотел сказать тоже не являются свидетельством существования мыслекода: они представляют собой случаи, когда человек вызвал в памяти некий знакомый органам чувств образ, при помощи нейронных связей это соотнеслось с некоторой звуковой цепочкой, эта звуковая цепочка вызвала возбуждение нейронов, хранящих образ другого понятия, — и человек заметил, что этот образ отличается от того, который он хотел назвать. Такие образы несколько различаются у разных людей, поскольку они приобретаются как следствие различного жизненного опыта, но нередко бывают и сходны, если жизненный опыт сходен.
Большое значение для развития речи имеет способность к звукоподражанию. Но вот парадокс: люди в массе своей достаточно плохие имитаторы. Далеко не каждый человек (в отличие, скажем, от скворца или попугая) способен адекватно изобразить пение синицы, мяуканье кошки или скрип несмазанной двери, не всякому удается правильно воспроизвести даже несложную мелодию. Как пишут Пинкер и Джакендофф, «даже способность удовлетворительно имитировать иностранный акцент или диалектную манеру произношения является скорее исключением, чем правилом для взрослых людей»{287} (именно поэтому так трудно во взрослом возрасте научиться чисто говорить на иностранном языке, и именно поэтому люди так восхищаются талантами эстрадных пародистов-имитаторов).
Но для языка природа сделала исключение. Каким бы сложным ни казалось произношение в том или ином языке, дети уже к трем-четырем-пяти годам научаются воспроизводить его во всех деталях — все «самые трудные» согласные и гласные, тоны (если они в этом языке есть), интонационную структуру разных типов предложений и т. д.
Здесь необходимо сделать одну оговорку. Овладение языком (в том числе его произношением) — это не выучивание какого-то определенного эталона (как нередко кажется тем, кто учил в школе или позже какой-либо иностранный язык). Собственно, такого эталона и нет — есть допустимый разброс признаваемых нормальными вариантов произношения. Например, русский гласный [э] можно произносить более узко (ближе к [и]), а можно — более широко. То произношение, которое оказывается где-то посредине между различными допустимыми вариантами (и обычно встречается чаще прочих), признается прототипическим — и именно его записывают как «правильное» в орфоэпическом словаре, именно ему обучают на курсах соответствующего языка иностранцев, именно его стремятся выработать у детей логопеды. Но даже с учетом этого находятся люди, которым произношение своего родного языка оказывается не по зубам (например, среди ваших знакомых наверняка есть такие, которые не выговаривают р или л). Такие «дефектные» способы произношения (как правило, не влияющие на понимание) не редкость, их распространение служит источником фонетических изменений в ходе языковой истории.
Отбор на способность к звукоподражанию, по-видимому, с некоторого момента появляется в гоминидной линии. У приматов звуковое поведение управляется из подкорки, звуки в основном являются врожденными{288}, а значит, все необходимые для функционирования передаваемого по традиции звукового языка сложные перестройки гортани, рта, челюстей, уха, настройки анализаторов осуществлялись уже после разделения эволюционных ветвей человека и современных антропоидов.
Однако некоторые сравнительно недавние наблюдения ставят под сомнение категоричность утверждения об отсутствии произвольного управления звуком у человекообразных обезьян. Так, например, бонобо Канзи, воспитывавшийся в языковой среде, спонтанно обнаружил понимание устного английского, а в дальнейшем получил в свое распоряжение клавиатуру с лексиграммами, где при нажатии на клавиши звучали соответствующие слова. В его коммуникативном репертуаре отмечено появление четырех типов новых звуков, не встречающихся у других бонобо. Эти звуки, подобно словам человеческого языка, не демонстрируют плавного перетекания одного в другой. Как показал анализ видеозаписей, «новые звуки у Канзи почти всегда были ответом на вопрос собеседника-человека, реакцией на его комментарии или просьбой»{289} (например, звук, записываемый Сью Сэвидж-Рамбо как [unnn], является коммуникативным эквивалентом слова «да»). Возможно, как предполагает Сэвидж-Рамбо, звуки Канзи являются попытками имитировать определенные слова английского языка (например, [ii-angh] — это peanut — ‘арахисʼ); возможно, как предполагает антрополог Марина Львовна Бутовская, никакого сходства между человеческими словами и вокализациями Канзи нет{290}. Но в любом случае Канзи, несомненно, продемонстрировал способность к созданию новых, не являющихся врожденными звуковых сигналов —
