Людмила Зубова - Языки современной поэзии

Одна из заметных особенностей поэтики Виктора Сосноры — индивидуальная метонимия-синекдоха[187], не сужающая изображение какого-либо предмета называнием его части, а, напротив, расширяющая понятие — вплоть до выведения его за пределы предметного мира: Девять раз хирургией я разрезал живот; Домы-дворцы забинтованы в красные медицины; брызнет сок на твою хиромантию; Сэр, дикций не надо. В таких случаях слова с конкретными значениями замещаются словами с отвлеченными значениями: [хирургический инструмент] —> хирургия; [рука] —> хиромантия; [слова] —> дикции.

Рассмотрим примеры:

Я пишу, но это не «я»,а тот, кто во мне, задыхаясь, пишет, —Гусь перепончатый, за решеткой груди сидящто на одном, то на другом стуле.То на одном, то на другом суку кишокклювами водит, макая в печень,то забирается в мозг и выглядывает в мой глаз,то сжимает и разжимает когтями сердце.Девять раз хирургией я разрезал животи говорил «улетай!», а он ни в какую,уходят змеи, дохнут стрижи,а этот все точит и точит пустые перья.

В этом контексте слово хирургией обнаруживает, помимо метонимического сдвига по смежности понятий [хирургический инструмент, скальпель] —> хирургия, очень разветвленное метафорическое содержание. Во многих случаях метафоры создаются аллюзивными отсылками к другим текстам.

Слова Гусь перепончатый, за решеткой груди сидящ обозначают творческую ипостась личности. Соснора полемически снижает традиционно-символическое уподобление поэта птице, при этом гусь оказывается мучителем, он замещает собой орла, клюющего печень Прометею (через две строки у Сосноры упоминается и печень), и орла из стихотворения Пушкина «Узник» (Сижу за решеткой в темнице сырой. / Вскормленный в неволе орел молодой, / Мой грустный товарищ, махая крылом, / Кровавую пищу клюет под окном[189]). В конце процитированного фрагмента из стихотворения Сосноры тоже есть отсылка к «Узнику» Пушкина: и говорил «улетай!», а он ни в какую — ср.: Зовет меня взглядом и криком своим / И вымолвить хочет: «Давай улетим! <… >»[190].

Однако решетка в поэтической системе Сосноры непростая. У него есть такие слова: Лира, ее вид — это бык за решеткой (Соснора, 1997: 76)[191]. Похоже, что и здесь ребра оказываются струнами лиры (или гуслей — по законам поэтического языка, если за решеткой груди сидит гусь).

Для ассоциативного потенциала образа существенна поговорка Хорош гусь! которая выражает осуждающее удивление. Возможно, что гусь появился в стихотворении и под влиянием набросков В. В. Маяковского к поэме «Пятый Интернационал», в которой есть такой фрагмент:

Сущность поэзии в том, / чтоб шею сильнее завинтить винтом. / <…> С настойчивостью Леонардо да Винчевою, / закручу, / раскручу / и опять довинчиваю. / <…> Постепенно, / практикуясь и тужась, / я шею так завинтил, / что просто ужас. / <…> леса перерос и восстал головою. / Какой я к этому времени — / даже определить не берусь. / Человек не человек, / а так — людогусь <… > Пространств мировых одоления ради, / охвата ради веков дистанции / я сделался вроде / огромнейшей радиостанции[192].

Если Маяковский изображает, как шея вытягивается вверх, то Соснора в другой части поэмы-книги «Флейта и прозаизмы» пишет о горизонтальных шеях грифов, слетевшихся к нему:

Они сильней орлов и летают выше всех,питаются только падалью, вытянув горизонтально шеи.

У Сосноры гусь сидит то на одном, то на другом стуле. Конечно, он может перелетать со стула на стул, но для смысла текста важнее поговорка сидеть на двух стульях — о том, кто пытается одновременно получить несовместимые блага и выгоды. К теме поэзии это имеет прямое отношение: непросто удовлетворить житейские потребности одновременно с потребностями творчества. Этот гусь-орел-поэт клювами водит, макая в печень. Кроме мифологической ассоциации здесь есть и ассоциация с поговоркой он у меня в печенках сидит, со словом самоедство а также с представлением о том, что алкоголь разъедает печень[194].

Множественное число клювами можно понимать как совмещение метафорического сравнения и синекдохи: ‘клюет так сильно и часто, как будто у него несколько клювов[195]. Строка то сжимает и разжимает когтями сердце, описывающая сердечный приступ, соотносится с выражением сердце сжимается.

В конце фрагмента есть строка а этот все точит и точит пустые перья, в которой слова пустые перья не только обнаруживают очевидную полисемию птичьего пера и пера как пишущего инструмента[196], но и сопоставление пера и скальпеля, а в криминальном жаргоне пером называют нож как орудие убийства.

Такой контекст сообщения Девять раз хирургией я разрезал живот (ср. общеязыковое выражение с переменой субъектно-объектной структуры высказывания: я сделал себе операцию) позволяет видеть в слове хирургией не только перенос по смежности [скальпель] —> хирургия, но и семантику отчуждения от лирического «я» той сферы деятельности, которая могла бы вылечить человека: освободить от травмирующей и губительной потребности быть поэтом. Семантика отчужденности становится актуальной для слова хирургией потому, что оно своим отвлеченным и обобщенным значением противопоставлено не только неназванному конкретному слову скальпель, но и всем обозначениям травмирующих предметов: клюв, когти, перья. Вероятно, важно, что, в отличие от хирургического инструмента, когти, клюв и перья — неотчуждаемая принадлежность живой птицы. В этом случае хирургия оказывается бесполезной, ненужной, мешающей поэту остаться поэтом. В контексте стихотворения у слова хирургией появляется контекстуальное значение неопределенности (как будто автор говорит *всякой там хирургией, включая в это отчуждаемое понятие не только инструмент, но и больницу, и медицину в целом, и усилия врачей). Таким образом, в слове хирургией значение абстрактного понятия ослабляется почти до полной утраты, при этом появляется значение собирательности.

Конечно, здесь значима и символика числа 9, свойственная большинству мистических учений и практик. Соснора очень внимателен к нумерологии, это проявляется во многих стихах и поэмах, а один из его поздних сборников называется «Девять книг» (Соснора, 2001). Для толкования стихотворения, вероятно, наиболее актуальны представления о девяти кругах ада, о девяти днях пребывания души умершего на земле, о девяти музах и девяти чинах ангельских. Возможно также, что упоминание девятки в контексте, где говорится о разрезании живота, соотносится с девятимесячным сроком созревания плода перед рождением: хорошо известно, что в традиционной культуре смерть и рождение предстают единой сущностью как переходные состояния. И слово живот в этом контексте может означать и ‘жизнь’, как в древнерусском языке.

Ранее в книге указывалось на эсхатологический смысл числа 9:

Осень, как элегично, и вправду бездождливо и янтари,и на экранах мелькают сильно цветные картины,пиши, пиши, девятка, три плюс шесть,будущий (этот!) год трехнулевой, а в нули мы гибнем.

ау! не докричишься, что по законам чисел вселенского «решета»,нет-нет, а возникают единицы и даже девятки.И от них — Революции и уничтожение всех «судьбоносных» каст,от ненависти нулей, они ж не знают обман, что меняют касты на касты.Им важен миг, что он уже не нуль,а значимая, а не математическая фигура,и самый нуль из нулей становится гений, герой,о да! искусство для искусства, т. е. бой для боя.

В стихотворении «Новая книга — ваянье…» из книги «Верховный час» есть фрагмент и с обобщающе-метонимическим употреблением слова медицины:

Там и туман… Двадцать девиц. Я, эмиссар эмансипаций, —двадцать, — вам говорю, — с фантиками, в скафандрах, морды в цементе,ремонтницы что ли они драгоценных дворцов? <…> Домы-дворцызабинтованы в красные медицины (нету ковров!), ибо заветное завтра —триумф Тамерлана.СОСТОИТСЯ САТАНИНСТВО![199]

Контекст позволяет видеть здесь и метафору: вероятно, речь идет о лозунгах. Если это так, то символ красного цвета как цвета крови, пролитой в революционной борьбе, и дал импульс назвать лозунги медицинами, то есть окровавленными бинтами. Возможно, что в этом случае слово медицины включает в себя и намек на жаргонное употребление глагола лечить в значении ‘обманывать’: подразумевается пропагандистская ложь[200].