Людмила Зубова - Языки современной поэзии

Людмила Владимировна Зубова

Языки современной поэзии

Предисловие

Это прекрасно не потому,

Что это стих и ошибок нет,

Это прекрасно потому,

Что это сказал поэт.

Содержание этой книги основано на трех убеждениях.

Во-первых, поэты — самые внимательные к языку люди. И профессиональным филологам есть чему у них поучиться.

Во-вторых, любое поэтическое сообщение — это сообщение о словах. О чем бы ни говорили поэты (о себе, о людях, о Боге, о любви, смерти, природе, политике, облаках, цветах или мусоре), они всегда говорят и о языке. Поэты, независимо от их собственных намерений, исследуют свойства языка в его динамике, во многом опережая лингвистов.

В-третьих, изучение языка поэтов может сказать гораздо больше о содержании текстов, о картине мира поэтов, мировоззрении эпохи, чем исследования, не выходящие за рамки тематического литературоведения.

Лингвист Эжен Косериу объяснил причину изменений в языке просто и мудро:

…вопрос «почему изменяются языки» <…> абсурден, так как эквивалентен вопросу, почему обновляются потребности выражения и почему люди думают и чувствуют не только то, что уже было продумано и прочувствовано <…> «состояние языка» в синхронной проекции — это не язык, а поперечный срез языка, продолжающегося развиваться. Можно привести следующую аналогию: некто, сфотографировав движущийся поезд, задается вопросом, почему поезд продолжает двигаться, а не остается неподвижным, как на фотографии, или, еще хуже, смешивает поезд с фотографией.

А вот слова поэта и критика Михаила Айзенберга — о том же:

…любой «готовый» язык — это язык вчерашний: не просто диктат, но еще и носитель минувшего дидактизма. То, что было когда-то конкретным опытом, отвердело до состояния категорий и по существу враждебно новому чувству и новому мышлению, готово при любом удобном случае предать их ради установленного порядка.

Поэзия второй половины XX — начала XXI века интересна многообразием авторских индивидуальностей, соединением эмоциональной напряженности текстов с их аналитичностью — и в пространстве поэзии вообще, и в пределах личных поэтик.

При этом одним из основных свойств современной поэзии, общим для многих авторов, является филологизм текстов.

Сближение поэзии с филологией — магистральная линия развития поэзии в XX веке. Конечно, ни один человек не может быть поэтом, если он не чувствует слова, но в наше время язык со всеми его свойствами и возможностями всё больше и больше становится не столько средством высказывания, сколько объектом внимания.

Общее свойство разных поэтических систем, о которых говорится в этой книге, — сосредоточенность поэтов в рефлексии над словом, грамматической формой, строением фразы, логикой формирования значения, поведением слова в изменяющемся мире.

Поэтика каждого из авторов, представленных в книге, гораздо разнообразнее, чем это здесь показано. Выбор текстов определялся задачей рассмотреть наиболее характерные для каждого из поэтов особенности языка, нашедшие художественное воплощение в трансформированном употреблении языковых единиц.

Все аспекты «литературного поведения» поэтов намеренно игнорируются: в книге рассматриваются только словесные контексты произведений.

Выбор имен неизбежно субъективен, он никак не связан с ценностной иерархией поэтов ни в литературном мире, ни в сознании автора книги. За пределами помещенных здесь глав остались многие поэты, о которых хотелось бы написать в будущем.

Поскольку книга адресована и филологам, и поэтам, и всем, кто интересуется поэзией, находясь вне филологической или литературной среды, оказалось необходимым пояснять некоторые термины и теоретические положения, одна часть которых хорошо известна только филологам, а другая — только людям из литературной среды.

Идеи и наблюдения, которые представлены в книге, сформировались в процессе чтения спецкурса «Язык современной поэзии» на филологическом факультете Санкт-Петербургского университета (1999–2009), некоторые фрагменты этой книги соотносятся с опубликованными статьями, но во всех случаях статьи, преобразованные в главы, содержат значительные изменения и дополнения.

При цитировании поэтических текстов сохраняется орфография и пунктуация источников, в случае разночтений стихи цитируются по последнему изданию. Выделение фрагментов текста полужирным шрифтом — мое, за исключением особо оговоренных случаев.

Благодарю за обсуждение разных частей книги, за дополнения и поправки Светлану Бодрунову, Владимира Гаспарова, Илью Кукулина, Ольгу Кушлину, Александра Левина, Вячеслава Лейкина, Марка Липовецкого, Игоря Лощилова, Екатерину Озерову, Владимира Строчкова, Евгению Суслову, Дарью Суховей, Алексея Тискина, Надежду Черных, Римму Щипину, а также всех слушателей спецкурса и докладов на конференциях.

Лев Лосев: филологическая оптика

Кабы не скрипки, кабы не всхлип

виолончели,

мы бы совсем оскотинились, мы б

осволочели…

Лев Лосев[1] известен не только как поэт, но и как профессиональный филолог, автор работ о Б. Пастернаке, Н. Олейникове, Е. Шварце, С. Маршаке, А. Гайдаре, М. Булгакове, А. Ахматовой, М. Цветаевой, И. Бродском, С. Довлатове, А. Солженицыне, автор диссертации «Эзопов язык в современной русской литературе», переводчик, составитель и редактор нескольких сборников статей о Бродском, автор книги «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» (Лосев, 2006).

Лосев воспринимает мир через увеличительное стекло филологии, которое позволяет наблюдать, как через микроскоп, подробности жизни и, как через телескоп, разглядывать весьма отдаленные объекты.

Стихи Лосева производят сильное впечатление изящным мастерством словесной игры, в которую вовлекаются звуки, буквы, многочисленные образы и символы культуры, разнообразные стили речи. Игровая стилистика текстов становится у Лосева способом содержательного высказывания:

Лосев пишет «на диковинном» реликтовом наречии советского социального отщепенства, когда в разговоре уживаются ученость с казармой, метафизические раздумья со злобой дня, мировая скорбь с каламбуром, и акустика беседы насыщена литературными ассоциациями.

Его поэтический ареал как будто покрывает всю наличную, готовую поэзию, но при этом автор находит там места, совершенно необитаемые <…> Лосев демонстрирует незаурядное авторское смирение, тщательно маскируется и выдает себя за поэта «после поэзии», шагающего вслед поэту-герою по-клоунски мешковато, умело неуверенно. Так — заранее заявляя о своей непритязательности, дополнительности — стихи накапливают энергию преображения и прорыва.

Случай Лосева — один из редких удачных примеров в поэзии преодоления равнодушной эстетской относительности и «оживления» рационального постмодернизма, привнесения лирического начала в стиль, который, казалось бы, отторгает любую лиричность как таковую.

В стихах Лосева утверждается достоинство человека и культуры, постоянно испытываемое острым словцом и пристальным взглядом:

XVIII ВЕК

Восемнадцатый век что свинья в парике.Проплывает бардак золотой по реке,а в атласной каюте Фелицазахотела пошевелиться.Офицер, приглашенный для ловли блохи,вдруг почуял, что силу теряют духи,заглушавшие запахи тела,завозилась мать, запыхтела.

Восемнадцатый век проплывает, проплыл,лишь свои декорации кой-где забыл,что разлезлись под натиском прущейрусской зелени дикорастущей.Видны волглые избы, часовни, паром.Все сработано грубо, простым топором.Накорябан в тетради гусиным перомстих занозистый, душу скребущий[2].

Говоря о себе, Лосев особенно непочтителен. Вот один из его автопортретов, в котором тема литературоведческой деятельности разрабатывается подробно, как в анкете или Curriculum vitae:

ЛЕВЛОСЕВ

Левлосев не поэт, не кифаред.Он маринист, он велимировед,бродскист в очках и с реденькой бородкой,он осиполог с сиплой глоткой,он пахнет водкой,он порет бред.

Левлосевлосевлосевлосевон —онононононононон иуда,он предал Русь, он предает Сион,он пьет лосьон,не отличает добра от худа,он никогда не знает, что откуда,хоть слышал звон.

Он аннофил, он александроман,федоролюб, переходя на прозу,его не станет написать роман,а там статью по важному вопросу —держи карман!

Он слышит звон,как будто кто казнентам, где солома якобы едома,но то не колокол, то телефон,он не подходит, его нет дома[3].

На поверхностном уровне содержание текста больше похоже на донос, чем на анкету. Слово бродскист звучит почти как «троцкист», фонетическое подобие слов усилено портретным сходством: в очках и с реденькой бородкой. Слово осиполог (т. е. исследователь творчества Осипа Мандельштама) порождает синонимическую игру, и в описании появляется деталь с сиплой глоткой.