Елена Самоделова - Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Справедливости ради надо заметить, что ряженье как прием для создания анонимности применялся сотрудниками секретных служб. По воспоминаниям Н. Н. Никитина, приехавшего из-за границы Есенина сопровождал при посещении детского приюта в Ермаковке начальник Московского уголовного розыска, и «он был в крылатке с бронзовыми застежками – львиными мордами – и в черной литераторской шляпе, очевидно, для конспирации». [2273] Этот же костюм осознавался В. И. Эрлихом похожим не столько на пушкинский, сколько на рыцарский: «Сильно поношенная широкополая шляпа и плащ, скрепленный на груди позолоченной цепью с пряжками, изображающими львиные головы. В окружении советской Москвы от него несло средневековьем». [2274] Умение эпатировать публику у Есенина проявлялось не только в надевании экстравагантного головного убора, но и, наоборот, в отсутствии его: например, в хождении по улицам Ростова без шляпы. [2275]
И все-таки Есенин с самого начала осознания своей личности ощущал себя поэтом. Вот почему его жесты и позы были не только видимым выражением присущей ему рисовки и игры, но и необходимым инструментом для реализации творческого начала. Жест у Есенина положен в основу образности – об этом свидетельствовал И. В. Грузинов: «Образ для него – это гать, которую он прокладывает через болото. <…> При этом Есенин становится в позу идущего человека, показывая руками на лежащую перед ним гать». [2276] Далее И. В. Грузинов рассуждал о том, что позирование и жестикуляция для Есенина не только входили в систему поэтической образности, но и составляли его образ жизни: «Как почти всегда, он и на этот раз не мог обойтись без игры, аффектации, жеста». [2277]
Игровое начало личности Есенина проявлялось и в нарочитом коверкании произношения – в подстраивании себя то под выходца с Русского Севера (подобно Н. А. Клюеву, оказавшему на поэта сильное влияние), то под иностранца, хотя и сама рязанская орфоэпия сильно отличалась от общепринятых литературных норм и уже этим обращала внимание петербуржцев и москвичей на молодого провинциала. И. В. Грузинов сообщал о есенинском произношении: «…звук “г” он произносил по-рязански. “Яговал”, как говорят о таком произношении московские мужики». [2278] Однако «оканье» могло быть известно Есенину и до знакомства с Н. А. Клюевым, который только актуализировал «окающий говор» в сознании рязанского поэта. Вероятно, так немного нараспев и с четким выговором каждого звука «о» без редукции говорил константиновский священник о. Иоанн Смирнов – в соответствии с нормами церковнославянского произношения (впрочем, как и любой священнослужитель). Сестры поэта Е. и А. Есенины записали в с. Константиново в 1927 г. частушку:
У миленочка мово
Поговорочка на «о».
Я за эту поговорочку
Влюбилася в него. [2279]
Рюрик Ивнев отмечал, что когда Есенин вернулся из путешествия по Европе и Америке, то «с официантом он говорил чуть-чуть ломаным языком, как будто разучился говорить по-русски» и «первое время он даже говорил с нарочитым акцентом». [2280] Умышленная иллюзия иностранного выговора перекликается со стихотворными строчками Есенина: «Язык сограждан стал мне как чужой, // В своей стране я словно иностранец» (II, 95 – «Русь советская», 1924), что отражает душевное состояние поэта, вызванное глобальными переменами на родине. Кроме того, в произведениях последнего периода творчества появляются иностранные словечки: «Я отвечу: “Добрый вечер, miss”» (IV, 239).
Игра в отстраненность, выстраивание фигуры пришельца из несуществующей глухомани, противопоставление деревенского мужичка столичным «хлюстам» стало своеобразным alter ego Есенина. Как наблюдал И. Г. Эрен-бург, поэт «менял роли… но не играть не мог (или не хотел). Часто я слышал, как, поглядывая своими небесными глазами, он с легкой издевкой отвечал собеседнику: “Я уж и не знаю, как у вас, а у нас, в Рязанской…”». [2281] Приведенная фраза Есенина отсылает знакомого с фольклорной традицией собеседника к текстам сразу двух жанров – частушки и присловья: 1) к частушечному зачину «Я не знаю, как у вас, // А у нас в Саратове»; 2) к типично рязанскому прибауточному варианту -
А у нас в Рязани
Пироги (Грибы) с глазами:
Их ядять,
А они глядять; [2282]
* * *Я не знаю, как у вас,
А у нас в Рязани
Петухи рано встают,
Про хреновину поют. [2283]
Л. А. Архипова в 2002 г. привела еще один «топонимический» текст с указанием «есенинская частушка» (в академическом Полном собрании сочинений С. А. Есенина, 1995–2002, он не зафиксирован):
Сныть-трава, трын-трава
Здесь у каждого двора,
А в Рязани – лебеда…
Не забыть мне никогда. [2284]
Наречение именем и традиционность прозвища
Среди односельчан принято наделять друг друга прозвищами. По данным этнографа Н. И. Лебедевой [2285] (1894–1978) – современницы Есенина и также уроженки Рязанщины, – фамилии крестьян появились сравнительно поздно в патриархальной сельской жизни, придя на смену прозвищам, которые наследовались и переходили таким способом ИЗ поколения в поколение на протяжении столетий. Не избежал сельского «наследственного» прозвища и Есенин. Так, в с. Константиново он был известен как Серёга-монах , потому что его дед Никита Осипович Есенин собирался уйти в монастырь, долго не женился и сочетался браком в весьма зрелом (по меркам односельчан) 27-летнем возрасте; к тому же его жена – бабушка Аграфена Панкратьевна – привечала странствующих по окрестным селам и собирающих на монастырские нужды подаяние монахов из соседнего Иоанно-Богословского монастыря в Пощупове. [2286] Друг юности Н. А. Сардановский вспоминал о Есенине: «Тихий был мальчик, застенчивый, кличка ему была – Серега - монах ». [2287] Сохранилось воспоминание старожилов Константинова о том, что Есенин, будучи мальчиком, вставлял свое прозвище в фольклорный жанр жеребьевки при детских играх. Вот свидетельство бабушки Анастасии, 85 лет:
...Так и Сергей с тех бугров лётал! Уже такой был отчаянный, это страсть! Эх, крикнет, да так складно, расступись, мол, мелюзга, едет Монах , грудь, говорит, в крестах али голова в кустах! Бывало, на самый лед санки-то вынесет, к полынье. Такой бесенёнок. [2288]
О знании рода Есениных как Монаховых в селе (и в том числе самого Сергея Есенина) сообщает еще один местный уроженец:
...Ну как верили, как мне мать сказала, что говорить: они всё время напротив мене жили – Монахи . Этот, ну у Титовых. Получилось так, что он был ну, как сказали – Монах и всё прочее. <…> Ну, я понятия об этом не имел, потому что я с 34-го года рождения, я понятия не имел о том, что такое Есенин. У матери спрашиваю – я гéря: «Ма, – гéря, что такое – Серёга?» Она: «А мы ходили!» А там у нас была часовня у Титовых-то! Да! Говорить: «Мы сегодня идём туда. Приезжаить Серёга Есенин. Монах ». Он, да, Монах. Вот, я и понятия не имел. [2289]
Даже живущая по соседству с домом Есениных односельчанка (непосредственная соседка) подтверждает: «Сергей Монах. Мы не знали, что он Есенин». [2290]
Монах (безотносительно к роду Есениных) является одним из излюбленных фольклорных персонажей. Над монахом подсмеиваются, приписывая наиболее выразительные черты светского поведения, запретного для монашеской братии (обычно это склонность к плотским утехам – хмельному питию и эротике). Ироничное народное отношение отражено в частушке с. Константиново:
Ой, монах, ты, монах,
Размонашился.
Не подумай, что такое,
Распоясался. [2291]
В городской жизни Есенина на смену прозвищу, не известному его новым знакомцам, пришли разные трактовки его необычной фамилии. Так вместо традиционного сельского «прозывания» как из рога изобилия посыпались различные интерпретации фамилии, обусловленные «народной этимологией» и носящие произвольно-вымышленный характер, хотя их сочинителями стали люди образованные. Как раз начитанность «народных этимологов» позволяла им выдвигать порой совершенно фантастические версии. Отношение Есенина к высказываемым якобы «историческим корням» собственной фамилии было восторженное, ибо оно находилось в русле творимой им легендарной биографии. А. Н. Толстой в 1922 г. стал одним из разгадывателей есенинского родового имени: «Фамилия Есенина – русская-коренная, в ней звучат языческие корни – Овсень, Таусень, Осень, Ясень, – связанные с плодородием, с дарами земли, с осенними праздниками». [2292] М. В. Бабенчиков также представил свою версию разгадки поэтической тайны фамилии и позже так писал о восприятии поэтом очередной сочиненной версии: «И он тотчас же на лету подхватил мою шутку: “Весенний! Есенин! Ловко ты это придумал, хотя и не сам, сознайся, а Лев Толстой. Есть у него в “Войне и мире” что-то вроде. Люблю и боюсь я этого старика. А отчего, не знаю. Даже во сне вижу. Махонький такой, мохнатенький, вроде лесовика. Идет, палкой суковатой постукивает. И вдруг как заорет: “Серега! Зачем дом бросил! ”». [2293]
