Григорий Прутцков - История зарубежной журналистики (1945—2008)
Полицейский, оставшийся разбираться с нами, с любопытством разглядывал Гинзберга. Внезапно он спросил:
— Сколько времени ты потратил на то, чтобы отрастить себе бороду?
Гинзберг перестал мычать, задумался ненадолго и ответил:
— Около двух лет — нет, я думаю, что-то вроде восемнадцати месяцев.
Коп задумчиво кивнул... так, как будто бы он сам хотел отрастить бороду, но не мог посвятить этому столько времени; двенадцать месяцев еще нормально, но восемнадцать — ну, шеф точно начнет беспокоиться.
Разговор опять прервался, возвратился второй полицейский и сообщил, что за мной нет неоплаченных дорожных штрафов. Примерно в этот момент я и предложил полицейским поговорить немного при выключенном диктофоне. Они согласились, и мы действительно поговорили. Полицейские рассказали, что они высматривают Ангелов Ада, а вовсе не Кизи. Рано или поздно эти хулиганы устроят какую-нибудь заварушку, и вообще, какого черта они здесь делают? Им также было интересно узнать, как я смог собрать так много информации об Ангелах.
— Как ты их разговорил? — спросил один. — И что, они тебя ни разу не побили? И что, они позволяют тебе шляться с ними? Да что вообще с ними такое? Они действительно настолько плохие, как нам говорили?
Я сказал, что Ангелы, возможно, даже еще хуже, чем они слышали, но лично мне они зла не сделали. Полицейские признались, что не знают об «отверженных» ничего, кроме того, что пишут в газетах.
Мы расстались по-хорошему, если не считать штраф, который мне все-таки впаяли — за треснувшие задние фары. Гинзберг напоследок спросил, почему был схвачен водитель «Фольксвагена». Через несколько минут по радио ответили: он не покрыл дорожный штраф несколько месяцев назад, и теперь те 20 долларов превратились в 57 долларов, как это и бывает в Калифорнии. На этот раз деньги необходимо было заплатить наличными, чтобы бедняга мог быть освобожден. Но ни у Гинзберга, ни у меня не было 57 долларов, так что мы записали имя жертвы, полагая отправить на его спасение какого-нибудь из его дружков, оставшихся у Кизи. Но так вышло, что никто не был знаком с бедолагой, и, насколько я знаю, он все еще пребывает в городской тюрьме Редвуда.
Вечеринка продолжалась два дня и две ночи; за это время возник всего один кризис. Некий вдохновенный гражданин (имя убрано по настоянию адвокатов издателя — прим. авт.), ставший прототипом героев нескольких современных романов, встал голый на одной стороне ручья. Он разразился длинной, брутальной, обличительной тирадой в адрес копов, стоявших всего в двадцати ярдах от него. Он покачивался и визжал в лучах яркого ослепительного света, одной рукой держа бутылку пива, а другой потрясая в воздухе кулаком, угрожая объектам своего презрения:
— Вы, cуки позорные! Вы хули ждете? Идите сюда, я вам покажу... ебать ваши сраные душонки, ага!
Он засмеялся и начал размахивать своей бутылкой.
— Так что нехуй, вы, дети говноедов. Идите сюда. Вы у меня, блядь, все свое получите.
К счастью, кто-то вовремя оттащил его обратно, все еще голого и визжащего. Его пьяные обращения в адрес полицейских могли бы обернуться настоящей катастрофой. В Калифорнии и большинстве других штатов полиция не имеет права ворваться на территорию частной собственности без ордера до тех пор, пока у полицейских не будет полной уверенности в том, что в данный момент там совершается некое преступление, и пока их не «пригласит» какой-нибудь житель этой территории. При особом настроении копы вполне могли бы расценить перфоманс этого голого гражданина как приглашение. Вечеринка находилась уже в той стадии, когда подобное развитие событий неминуемо привело бы к насилию — Ангелы явно не захотели бы стать жертвами облавы, ко всему прочему они были слишком пьяны, чтобы думать о последствиях.
Немного времени потребовалось для того, чтобы в других отделениях Ангелов Ада узнали о чудо-вечеринках в Ла Хонде. Отряд Ангелов из Окленда разведал ситуацию и вернулся с такими восторженными отзывами, что Ла Хонда быстро стала настоящей Меккой для Ангелов со всей Северной Калифорнии. Они приезжали без приглашения, обычно группами от пяти до пятнадцати человек, и оставались на вечеринке до тех пор, пока не становилось скучно или пока не заканчивалось ЛСД, которое до знакомства с Кизи довелось попробовать лишь немногим.
Задолго до того, как «отверженным» полюбилась Ла Хонда, отвязные кислотные вечеринки уже начали всерьез беспокоить респектабельных поклонников ЛСД — ученых, психиатров и других представителей научных областей, изучающих поведение человека. Они полагали, что данный наркотик необходимо принимать в ситуации «контролируемого эксперимента», с опытным «проводником», и притом только тем субъектам, которые находятся под длительным наблюдением врачей. Подобные меры предосторожности должны были уберечь подопытных от так называемых бэд-трипов. Любое замеченное умопомрачение тут же подавлялось транквилизаторами — ну, например, если подопытный вдруг начинал страстно жаждать крови или предпринимал попытки оторвать себе голову, чтобы лучше увидеть, что там внутри.
Сторонники экспериментального использования наркотика догадывались, что публичные ЛСД-оргии приведут к неминуемой катастрофе, которая положит конец всем их исследованиям. Не вселяли особого оптимизма мысли о том, что будет, если Ангелы — почитающие жестокость, насилие и свастику — вдруг окажутся в толпе интеллектуалов хипстеров, радикалов марксистов и пацифистов манифестантов. Страшно было подумать, что кто-то сохранит трезвость <...> но это, конечно же, было невозможно. Когда все пьяны, накурены или удолбаны, никто не в состоянии делать какие-либо объективные заметки, не может быть никаких «проводников», не может быть никаких разумных наблюдателей, способных потушить огонь или спрятать ножи для разделки мяса <...> никакого контроля вовсе.
Люди, которые постоянно посещали вечеринки у Кизи, не переживали так сильно, как те, кто только слышал о происходящем в Ла Хонде. Анклав был публичным только в том смысле, что каждый, кто чувствовал себя на одной волне с Кизи, мог пройти за ворота. Но уже внутри человек, который не мог заговорить с ними на одном языке, вдруг становился очень тихим. Кислотным фрикам не свойственно многословное гостеприимство; они, не мигая, смотрят на незнакомцев или сквозь них. Многие гости были напуганы таким приемом и больше никогда не возвращались. Те, что оставались здесь, по большей части были богемными беженцами этого мира. Чувство взаимозависимости заставляло их воздерживаться от враждебности. Для этой же цели здесь, за ручьем, всегда находились полицейские, которые могли вторгнуться в любой момент. (Полагаю, что невмешательство копов было обусловлено не только пониманием того, что за нелегальные аресты им потом в суде будет стыдно. Я уверен, они также чувствовали, что если достаточно долго ждать, все эти сумасшедшие в один прекрасный день сами перебьют друг друга. Таким образом, будут сохранены деньги налогоплательщиков, которые не придется тратить на подготовку документов и запутанные судебные разбирательства. — Прим. авт.)
Перевод Ольги Кузьменковой
Роберт Крайстго
Элвис Пресли: взрослеющий рок
В детстве я не был фанатом Элвиса Пресли. Честно говоря, я его вовсе не переносил. Так получилось, что я слышал «Don’t Be Cruel» три или четыре раза до того, как узнал, что эту песню исполняет именно он. И после того, как я признался себе в том, что «подсел» на эту песню, мне было нетрудно перенести свою «любовь» и на «All Shook Up». Но я никак не мог понять всего этого ажиотажа вокруг «Heartbreak Hotel» — довольно остроумной пародии Стэна Фреберга[17] было достаточно, чтобы отказаться даже слушать «Hound Dog» или «Love Me Tender». Возможно ли, что я был единственным американцем до 16, который не был заражен этим взрывным обаянием Элвиса-Пэлвиса? Боб Дилан[18] души не чаял в Элвисе, а мне казалось, что он был просто очередным слащавым пареньком с гелем на волосах.
Конечно, он был этим слащавым пареньком. Что мне в нем не нравилось, так это то, что он напоминал мне тех уродов-верзил в школе, которые грозились меня избить. Все его музыкальные соратники были нелепо комичны, и большинство из них были черными. К ним я был абсолютно равнодушен. Мне нравились записи Джерри Ли Льюиса[19], но меня нисколько не удивила и уж тем более не впечатлила его женитьба на собственной родственнице, которая была младше меня; на подобного рода поступки отваживался сумасшедший люд из Луизианы. И меня очень рассмешило, когда я впервые увидел Фэтса Домино[20] по телевизору — на нем было что-то вроде высоких белоснежных баскетбольных кроссовок с каучуковыми подошвами толщиной в целый дюйм. Элвис же был другим. Как и большинство честных и порядочных молодых людей, я, должно быть, завидовал тому впечатлению, который он производил на девушек. И возможно, у меня появился даже такой отличительный знак; тем я и выделялся из толпы, что игнорировал эту его слепо всеми принимаемую популярность. Однако все было несколько проще. Элвис был настоящим — совсем как те ребята, с которыми я был тогда знаком. Именно этим он меня и пугал.
