Александр Лавров - Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации
Аттестация, даваемая в этом письме Щировскому, грешит неточностями. Отец поэта, родившегося летом 1909 г. в Москве и проведшего детские годы в усадьбе под Харьковом, был сенатором в отставке, умер своей смертью в первые пореволюционные годы. Студентом «богословских курсов» Щировский не состоял; впрочем, не исключено, что он был причастен к деятельности какого-то официально не зарегистрированного кружка, интересовавшегося религиозными вопросами. Слова о том, что Щировского «отовсюду вычистили», соотносятся с сообщением А. Н. Доррер в биографическом очерке о нем, что в 1927 г. в Ленинграде его «вычистили за сокрытие соцпроисхождения» из Института с факультета языко-материальных культур, т. е. за умолчание в анкете о своем дворянстве. Примечательно в письме Новской упоминание о том, что Волошин уже ранее одобрительно отзывался о поэтических опытах Щировского (видимо, во время своего пребывания в Харькове в январе 1928 г.).
Для юного поэта, преклонявшегося перед тем миром интеллектуальных, духовных и эстетических ценностей, который был низвержен и унижен большевистской властью, атмосфера, царившая в волошинском доме, и личность его хозяина, безусловно, оказались внутренне чрезвычайно близки. Отрадными впечатлениями от пребывания в Коктебеле и чувством глубокой признательности за гостеприимство продиктовано первое письмо Щировского к Волошину:
Многоуважаемый Максимилиан Александрович!
Не рассердитесь, пожалуйста, на эту розовую бумагу: никакой иной у меня нет под руками.
Наше путешествие окончилось неожиданно быстро. Одна из моих спутниц (может быть, Вы помните – Лида) повредила себе ногу в пути, и нам пришлось вернуться в Феодосию. Неделя, проведенная нами в Коктебеле, была так хороша, что сейчас, в Харькове, нам кажется, что мы читали о ней в книге. А Харьков удивительно скверен: к нему нельзя даже привыкнуть. Ощущением некоторого внутреннего самооправдания и бодрости я обязан Вам; я, после встречи с Вами, пользуюсь воспоминанием о Вас, как успокаивающим средством.
В конце августа я думаю уехать в Петербург. Ехать туда не хочется – сам не знаю, почему.
Против всех своих обыкновений, пишу стихи летом. Одно из них я позволил себе посвятить Вам – прилагаю его к этому письму.
Я буду безмерно рад, если когда-нибудь у Вас найдется время и будет желание написать мне несколько строк.
Из Петербурга я напишу Вам письмо.
Катя и Лида Рагозины просили меня передать Вам их поклоны. Они пленены Коктебелем и говорят, что любят даже дорожные мешки, побывавшие в Вашем доме.
Передайте, пожалуйста, мой поклон Марии Степановне. Я с большой благодарностью вспоминаю ее заботы о нас, и чайник, просьбами о котором мы ее, вероятно, терзали.
Передайте привет – если они меня помнят – Всеволоду Ивановичу, д-ру Саркизову, Парижской Тане (я почтительно храню чертей ее работы), Тамаре и М. А. Тарловскому, буде все они еще у Вас.
Преданный Вам
Владимир Щировский.
Харьков 9 августа 1929.[1573]
Авторизованная машинопись стихотворения, упомянутого в письме, хранится в архиве Волошина в особом альбоме, содержащем стихотворения, посвященные хозяину Дома поэта.[1574] Среди стихотворных текстов Щировского, составляющих собрание А. Н. Доррер и вошедших в сборник «Танец души», оно отсутствует. Тексту предпослан эпиграф из стихотворения З. Н. Гиппиус «14 декабря 17 года» (1917).[1575]
М. А. ВолошинуО, петля Николая чище,Чем пальцы серых обезьян.З. Гиппиус.
Иль вправду чище петля Николая,Чем пальцы серых обезьян? БылаРоссия белая, теперь – былая,А будет ли опять бела?Вторично белая – от смерти, что ли?Вторично чистая – скребли ножом.Иль Бог придет – откуда-то, оттоле –И белый остов будет обнажен?О, мертвенькая, беленькая, развеИ после смерти явятся врачи –Диагностировать похабство в язвеИ лить сквозь грудь рентгеновы лучи?
Пока же мним: вот выдуман и созданНаш новый мир; нас старый мир бесил.Так Фаэтон к неразрешимым звездам,От власти ошалев, скакал без сил;Так душу голого переполняютВ конце концов добытые штаны;Так, скотски сытные, нам снятся сныВ те дни, когда «младая кровь играет»…
О, пальцы злополучных обезьян!Вот аристократический ребенокВисит на веточке; а капитанЛебядкин сетует, совсем не пьян,А даже философски тих и тонок.
И в выспренней кромешности слилисьС водицей душ – стигийские водицы.И камни запрокидывают в высьСвои неописуемые лица.
Кощунствую и говорю: явись –Ты, чей костюм не плащ, а плащаница.
И открывается простой исход:Пусть излучается забвенье всехДурных и радостных земных погод,Сырых и гадостных людских потех.И – сердце бедное – тебе ли жаль,Что прёт бесследная небожья тварь,Что вскоре рухну я, что кроет дальНад вечной кухнею тоска и гарь?
Ведь впредь – как в прежнее, и вновь – как встарь.И – страшно ль стать забвенником отпетым?Пройду дождем, пройду костлявым летом,Пройду – любя и плача свысока.И с черствой долговечностью пескаСпоется кратковременность кускаНесчастного, мечтающего мяса.И камешек – последняя украса –Приютно ляжет над – уже не мной.А ты – останься глупой и земной,Как женщина, как Марфа, как хозяйка, –Моя страна. Твори столбцы газет,Играй в цепочки, гвоздики и гайки.Пройдет сто лет. Пройдет еще сто лет…
Харьков. 7 августа 1929 г.Владимир Щировский.
Мелькающий здесь персонаж из «Бесов» Достоевского возникнет вновь в стихотворении Щировского «На отлет лебедей» (1931): «… стада волосатых студентов // И потрясателей разных стропил, // Народовольческих дивертисментов // И капитана Лебядкина пыл…»[1576]
Из приведенного выше свидетельства А. Н. Доррер следует, что Волошин подарил Щировскому в Коктебеле одну из своих акварелей. Из второго письма Щировского к Волошину выясняется, что весной 1930 г. последний отослал ему акварель через Л. В. Тимофееву. Наверное, уже не удастся достоверно узнать, была ли это одна и та же акварель (и, соответственно, биограф Щировского допустила неточность) или Волошин в знак своей симпатии к молодому поэту отправил ему еще одну свою работу. Если (как можно судить по письму) акварель при пересылках затерялась и не дошла до адресата, то наиболее вероятен второй вариант. Выражая свою благодарность, Щировский попутно сообщает немало важного и интересного о своей жизни, о своих настроениях и общих воззрениях на окружающий его и глубоко ему чуждый мир:[1577]
Харьков 29 июня 1930.
Дорогой Максимилиан Александрович.
Сегодня от Л. В. Тимофеевой я узнал, что Вы послали мне свою акварель, которую она, кажется, послала в Петербург. Пишу «кажется», т<ак> к<ак> до отъезда моего из Петербурга я акварели не получил, а, со слов Лидии Владимировны, она ее послала в последних числах мая. Уехал я из Петербурга 5-ого июня, так что даже при ошибке в адресе письмо мне было бы доставлено. Я чрезвычайно жалею о том, что не получил этой акварели.
Прошедшую осень, зиму и весну я провел в Петербурге. Мне много раз хотелось написать Вам, но почему-то я не решался, а потом, нанявшись чернорабочим, не имел времени, т<ак> к<ак> сильно уставал.
От Лидии Владимировны я с большой радостью узнал, что Ваша болезнь, о которой я имел в Петербурге весьма неопределенные известия, не слишком расстроила Ваше здоровье.[1578]
В этом году, в марте, я женился на Кате Рагозиной; может быть, Вы ее помните: она и ее сестра Лида были со мной в Коктебеле.
В Петербурге я жил очень однообразно. В ноябре прошлого года я нанялся на постройку, весной поступил на военный завод, где и работал с глубочайшим омерзением, ибо я решительно не люблю работать. Да и необходимость все время состязаться с коллегами в хамстве меня очень тяготила.
Вообще, вступив в ежедневное общение с народом-богоносцем в лице крестьян, работающих на постройках, и заводских рабочих, я что-то усумнился в качествах этого народа. Народ-то, в сущности, дрянной. Не отдельные личности, а именно – народ. Или это так кажется? Я, конечно, не судья.
За 1929 г. я написал много стихотворений.[1579] А в этом году, работая, писал очень мало. Большинству моих стихотворений присущ злобный и, может быть, несколько дидактический тон.
Неприятно то, что я совершенно не могу понять, не чувствую – удачно написанное или нет. И вообще – плохо или хорошо?
Поэтов (из молодых и знакомых мне лично), которые бы мне нравились, я не знаю. Поэтому новых литературных друзей у меня не завелось, а прежние расстраиваются.
