Галина Синило - Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм
Поэт с искренней и трогательной любовью пишет о России и сокрушается, что она долго была ему и его народу не матерью, но мачехой. Тем не менее он видит ее в светлом образе седой усталой матери и тревожится за ее судьбу, ищет для нее слова утешения:
Еще задорным мальчикомТебя любил и понимал,Но ты была мне мачехойВ романовские времена.
А разве ты не видела,Что золотой пожар возникОт зависти и гибелиИ человеческой резни?
Что снеговыми вихрямиКружился выщипанный пухИ сам кружил притихшуюИ сумасшедшую толпу?
И я, покорный пасынок,Тужил, что вместе не погиб,Тужил над желтой насыпьюЕдиноплеменных могил.
И ждал, пока ты, добрая,Придешь на утренней зареУсталого и скорбногоПо-матерински пожалеть.
И вот в пушистом пурпуре,Седая, светлая, стоишь,И слезы, слезы крупныеСбегают на глаза твои.
Ах, что сказать мне наскоро?Каких же не хватает слов?И я целую ласковоМорщинистый, спокойный лоб.
Ведь я задорным мальчикомТебя любил и понимал,Но ты была мне мачехойВ романовские времена.
[391–392]Поэт верит, что две его родины — Земля Обетованная и Россия — могут породниться. Недаром Россия предстает в образе моавитянки Рут и ее свекрови, скиталицы и страдалицы Наоми (Нооми), пришедших в Иудею, в Бет-Лехем (Вифлеем; в ашкеназской версии — Бейс-Лехем), который стал родиной и для язычницы — а отныне иудейки — Рут. И вновь серп в руках Рут, жнущей на поле Боаза (Вооза; у Ройзмана — Воаз), как и серпы других жнецов, ассоциируются с золотым серпом на знамени, но одновременно — с серпом месяца на небе; сама же жатва символизирует грядущие счастливые дни (цикл «Новый год»):
И опять поанаю запахНабухающих полей,Где колосья в росных капляхТе же, те же столько лет!
И в часы тяжелой жатвы,Под игру серпов и рук,Я увижу сердцем жаднымУ разлива нивы Руфь.
Это ль не Бейс-Лехем древний?И Россия — Нооми,Здесь, голодная, к деревнеГолову в пути склонит?
И Воаз любимой РуфиСсыпет звезды ячменя, —Звезды о поэте грусти,О Давиде прозвенят.
И жнецы серпы положат,И в шатрах — костры бесед,А над ними тот же, тот жеОтраженный в небе серп!
[390]Давид здесь упомянут не случайно, ведь Рут — его прабабка. Книга Рут, помимо прочих смыслов, говорит о рождении иудейской царской династии, мессианского рода Давида. Мессианскими надеждами дышат и строки Ройзмана:
Эй, серпы покрепче в руки,Жните золотые дни!Сестры, в каждой — сердце Руфи,И за колосом нагнись!
Или не скреплен безмолвноПервым мятежом Завет?Братья, в каждом — сердце-молот,В нас — Иуда Маккавей!
То вторая Книга ЧиселНачалась в двадцатый век,Оттого заря сочитсяМедом алым по траве.
И в садах огнем налитыЯблоки, как буйный стих,Чтоб за трапезой с молитвойВ этот мед их опустить.
Пусть над вами стынет просиньИ как талэс[58] облака, —Потекут вином хевронскимСтрофы бодрые в бокал!
[390–391]Хеврон славился своими виноградниками; кроме того, вино в Библии — символ истины и даров Божьих. Хевронскому вину уподобляет М. Ройзман поэзию (отсюда — название его сборника). Благословение Всевышнему над бокалом красного виноградного вина произносится в Субботу и еврейские праздники. Традиционная еврейская трапеза в праздник Нового года включает яблоки и мед, поэтому они упоминаются в финале цикла, и яблоки при этом уподобляются стиху (или стих яблокам). Но яблоки, мед, вино, виноград — важные топосы-лейтмотивы Песни Песней, и именно яблоня (яблоневый сад) символизирует возлюбленного, как гранатовый сад — возлюбленную.
Два этих сада — яблоневый и гранатовый — сливаются в поэзии М. Ройзмана в единый образ в цикле «Сад» (1923), в котором содержатся многочисленные аллюзии на Песнь Песней, имеющие не только любовно-эротическую, но и сакрально-мистическую подсветку. Сад, ассоциирующийся у поэта с Пардесом Песни Песней и Эдемским Садом (не случайно постоянно упоминаются смоквы, виноградные лозы), одновременно выступает как Сад поэзии, Сад творчества, соединяющий Восток и Запад, еврейское и русское:
Узлом тоски восточнойТак закручен строго ритм,Что ассонанс на строчкахЗолотой серьгой горит.
О брат! река скрываетЛодку. Веслами води,Как желтыми крылами,В звонкой россыпи воды!
И полной, полной горстьюБрызни в солнце из реки,И солнце вниз отброситЖемчуга. Ты крылья кинь!
И слушай, как упрямоВечером зашепчет зыбь,Что мой хорей и ямбы —Виноград одной лозы.
Как яблоки закатаУпадут в камыш за мостом,И тишина покатитАссонансы на простор.
[385–386]Сад в одноименном цикле Ройзмана несет в себе приметы обычного фруктового сада среднерусской полосы — с вишнями, грушами, кустами малины, но одновременно это сад Земли Обетованной, благоухающий розами, на которые ниспадает роса Хермона — символ благодати Божьей. Как и в Песни Песней, это сад любви и в то же время Сад мистической тайны:
Есть у сердца старая тайнаПро тот фруктовый сад,Где малина губы подставит —И до крови кусай!
Знаешь — бусы черные вишен,Подвески медных грушПокачнутся вечером тише,Чем силуэт в углу.
И пастух стада от затонаПогонит по траве,Как влюбленный Яков по склонамЛавановых овец.
И куски земли на ладониЗапахнут, как венокГордых роз Ливана. Надломишь —И росное вино!
Разве холм в строфах не станетЕромонскою горой?И от сердца вечная тайнаК ней не взлетит орлом?
[386]Насыщая свой текст многочисленными аллюзиями на Тору и другие книги Танаха, вводя в любовный контекст упоминания о еврейской литургии, молитве (маарив — вечерняя молитва; слово передано на идишистский манер как майрэв), талесе, в который оказываются «облаченными» кусты жасмина, сплошь покрытые белыми благоухающими цветами, поэт создает атмосферу особой трепетности и святости любви:
Вот с посохом, с котомкой синейСутулый сумрак. На тропеВ душистом талэсе жасминыЧитают майрэв нараспев.
И если ты пройдешь калиткой,Любимая, в мой сад густой,Как передам тебе молитвыБлагоухающих кустов?
Как расскажу о Есевонах,О зреющем посеве чувствТебе, огнем церковных звоновЗажегшей сердце, как свечу?
И почему слезой алоэНа елях кажется смолаИ сердце за кустами ловит —Не пробежит ли мимо лань?
[386–387]Упоминание о Есевонах — Есевонских прудах (точнее — прудах Хешбона; в Синодальном переводе — «озерки Есевонские») — вводит прямую отсылку к Песни Песней, ибо в ней сказано: «Твои очи — пруды в Хешбоне // У ворот Бат-Раббим» (Песн 7:5)[59]. Благодаря парадоксальному соединению экзотических Есевонов с типично русской калиткой, талеса и майрэва — с церковными звонами, благоуханной смолы ели — с благовонной слезой алоэ, пейзаж обычного сада среднерусской полосы сливается с благоуханным пейзажем Земли Обетованной, с Садом, воссозданным в Песни Песней. Именно поэтому воображению поэта видится трепетная лань, в образе которой предстают и героиня Песни Песней, и его лирическая героиня, благоухание жасмина переходит в благоухание мирры, и закономерно в контекст стихотворения включаются строки из Песни Песней:
Как расскажу?.. Вот сумрак мирноБлагословляет нас. В саду льЯ веткой робкого жасминаК твоей ладони припаду?
Но ты смиренно понесиСлова, как мирру, пред собой:«Кулох ёфо, рааёси,Умум эйн бох!»
[387]В оригинале процитированный Ройзманом стих (Песн 4:7) звучит следующим образом: Кушах йафа райати умум эйн бах («Вся прекрасна ты, подруга моя, и нет в тебе изъяна»; ср. перевод И. М. Дьяконова: «Вся ты, милая, прекрасна, и нет в тебе изъяна»[60]).
