Про/чтение - Юзеф Чапский
Пишу я об этом потому, что дело касается не только Франции, но и целого поколения польских художников, взявшего от Франции лучшее, что было в культуре живописи XIX века. Может быть, я смотрю на это чересчур субъективно, сквозь очки опыта, моего и моих близких друзей-художников. Не только эти течения итальянской живописи были нам неизвестны, но и английская традиция оставалась в тени. Констебл – конечно, хотя бы потому, что им так восхищался Делакруа, был причислен к нашим живописным божкам и сердечно знаком, но сознание новаторства и масштаба Тёрнера пришло к нам с сильным опозданием. А Рёскина – если говорить обо мне – я открыл только благодаря Прусту, а ведь в 1900 и 1901 годах Варшава почтила его десятью томами переводов!
Возняковский перечисляет ряд книг, работ об Англии, изданных в Польше в конце XIX века; еще до Первой мировой войны автор насчитал около двадцати польских изданий, исследований и переводов, об английском искусстве. Откуда это отсутствие интереса к английскому искусству в годы нашей независимости?
Широта, удивительное богатство мысли и живописной культуры; работы Фюсли – этого англичанина по собственной воле, Тёрнера и других родились не в пустыне, в 1800–1850 годах в Великобритании выходило тридцати журналов, занимавшихся искусством, – восемь из них существуют до сих пор!
Больше всего меня поразили высказывания Тёрнера, на сто лет опередившие столь подобные высказывания Сезанна (об обнаружении в непостоянных формах природы чистых форм треугольника, круга, куба или конуса). В других текстах Тёрнер пишет о направляющих линиях, о «направляющих напряжениях» – как писали наши футуристы, – еще в одном месте – об использовании случайности, как ташисты в последнее время, но здесь, кажется, у Тёрнера есть предшественник – Леонардо, и не только он.
Как же любопытно и неожиданно рассуждает об искусстве Фюсли, хотя как художник он меня никогда не убеждал. Ведь Фюсли умер в 1825 году, когда в мире во всю еще царил культ больших тем, когда даже портрет – не говоря уже о натюрморте – считался искусством более низкой пробы («Возвращайся скорее к твоему Плутарху», – говорил, кажется, Давид, упрекая себя в трате времени – писании портретов).
Художники, – пишет Фюсли, – самые слабые, вульгарные, холодные, обычно выбирают самые сильные, достойные, горячие темы…
Сила, достоинство и огонь есть в том, кто способен мелочь наполнить смыслом.
Глава о Хэзлитте не только дает понятие о его текстах, но и показывает образ самого человека, его способность воспарять, абсолютное бескорыстие, акцент на выразительность в искусстве и его взгляды на ряд английских художников, любовь к Хогарту и ироничную антипатию к Рейнольдсу, который был тогда на вершине славы и которого он считал «трудолюбивым компилятором».
До чего же захватывают его встречи со Стендалем, с которым они дружили, их встречи перед «Резней на Хиосе» Делакруа и различные оценки картины. Только Хэзлитт дождался у нас на сегодняшний день издания избранного «с точным послесловием» Кшечковского, – как пишет Возняковский. Существует ли еще эта книга Кшечковского или, так же как десятки других лучших книг, как «Postludia» Мыцельского, исчезла из-за слишком малого тиража?
Исследование о Рёскине, самое длинное в английской части книги Возняковского, имеет только один недостаток – оно слишком короткое. Здесь мы видим все этапы мысли Рёскина, темы его произведений, увлечение Италией, Венецией, готикой, почтение к Тёрнеру (Рёскин не только с энтузиазмом писал о Тёрнере, но и сам составил каталог около двадцати тысяч его акварелей в лондонской Национальной галерее). Мы читаем также о глубоком духовном перевороте, который пережил Рёскин, когда вдруг осознал, что Лондон, английские города, английские шахты – это многотысячные армии голодающих, живущих тем, что найдут на помойке. Современные англичане, казалось, этого не замечали (так же, как мы не замечаем Третьего мира, – добавляет Возняковский). Он пишет о борьбе Рёскина за человеческое достоинство, борьбе за бедняков. Трудно поверить, что последователями порой безумных идей этого же человека были Уайльд и Арнольд Тойнби, что Станислав Виткевич писал о нем с величайшим восторгом, а Возняковский, говоря об этой фазе его деятельности, упоминает Адама Хмелевского, впоследствии – брата Альберта; более того – за два месяца до смерти Януш Корчак, перечисляя книги, которые еще мечтал бы написать, в частности, называет проект книги о Рёскине!
Он был не только учителем Пруста, без него, может быть, Пруста вовсе не было бы. Всем читателям Пруста это известно, но я никогда раньше не чувствовал этого их ближайшего родства так сильно, как после прочтения переведенного фрагмента из Рёскина в эссе Яцека; мне казалось, что я сплю – ведь это Пруст! Его стиль, его способность связывать описание природы с историей, замечательное описание Женевского озера… «гладкая вода окутана туманной завесой, сотканной Афиной… утренний свет необычайно спокойный и почти бесцветный… окрашивающийся в цвет янтаря» у склона горы Салев, и дальше об этом столь нежном цвете, в том самом янтарном свете, в котором «меньше краски, чем в самом усохшем листе». Этот текст заканчивается апофеозом великого племени, родившего Тёрнера, «гения, читавшего гомеровские легенды о тучах и смотревшего на богов на заре». Здесь я остановлюсь, потому что хочется процитировать все.
* * *
Бернар де Фалюа в предисловии к «Против Сент-Бёва» Пруста пишет, что у всякого познания должно быть два этапа (en deux temps), только тогда суждение приобретает какой-то объем. Сегодня, вчитавшись в книгу Яцека Возняковского, я делаю ей первый и единственный существенный упрек: она слишком коротка и потому лишь только то и дело обескураживает количеством материала, сведений, тем и – говоря языком Хэзлитта и футуристов – количеством направляющих напряжений. Она должна была бы состоять по меньшей мере из двух или трех томов, иметь объем хотя бы «Голосов молчания» Мальро. Однако можно ли в наши времена радио и так поглощающего время телевидения мечтать о таких читателях, какие были у Хэзлитта, написавшего 21 обширный том петитом, или Рёскина, написавшего с тридцать таких же томов? Конечно нет, но книги такого масштаба всегда найдут читателей и должны бы издаваться большими тиражами. Это могло бы иметь сильнейшее влияние на развитие польской культуры, на сознание ее преемственности и глубинных связей с мировой культурой.
Второй мой упрек – это название книги, вводящее в заблуждение. Правда, в этом смысле у Возняковского есть прекрасный предшественник. Известна история изданной во время
