Анатолий Маркуша - НЕТ
– Не мог я пропустить…
– Скажи: не хотел! Так уж и говори прямо…
– Ну не хотел. И что?
– Ничего. Просто я это запомню…
Кажется, именно тогда мать подумала: "Нет, ни Галя, ни Марина, никакая другая женщина не станет Судьбой Вити. Его настоящая Судьба по земле не ходит…"
Почувствовав это, мать не отговаривала сына ни от поступления в военное училище летчиков, ни от карьеры летчика-испытателя; ни разу не говорила Вите о рискованности выбранной им профессии, о своих тревогах. Напротив, Анна Мироновна всячески поощряла его. Однажды мать сказала Виктору:
– Если уж быть, так быть лучшим.
– Мам, – удивился Виктор, – ты хоть знаешь, чьи это слова?
– Мои, – сказала мать, – чьи же еще? Виктор засмеялся:
– Это Чкалов сказал!
– Ну да, – смутилась мать, – а я и не знала. Честное слово, не знала.
Мать перевернулась на бок. Раскрытая книга упала на вытертый коврик.
Часы показывали начало третьего.
Матери нездоровилось: тело – руки, ноги, спина – сделались тяжелыми, будто чужими, веки сами собой прикрывались, но настоящий сон так и не шел. Сбивчивые мысли-видения проносились сквозь утомленный мозг, и она едва улавливала, где кончается явь, а где начинается сонная одурь.
Анне Мироновне привиделся полет с Витей. Витя сидел за штурвалом самолета, почему-то очень напоминавшего автомобильный руль. И вообще весь самолет был, как две капли воды, похож на автомобиль. Только на передней панели, и на потолке, и на боковинах-дверках было черным-черно от приборов. Матери стало страшно, и она спросила:
– Витя, как ты можешь запомнить все эти стрелочки и все эти цифры? Ты ничего не перепутаешь?
– А чего тут помнить? Кругом автоматика, ма.
Она смотрела на Витю во все глаза. Витя был очень большой, гораздо больше, чем на самом деле. Он был очень спокойный. И очень красивый. Его руки, обтянутые тонкой замшей перчаток, едва касались штурвала. И самолет-автомобиль несся вперед со страшной скоростью. Потом мать вдруг увидела, что Витино лицо покрылось крупными, ну просто как виноград, каплями пота. Он не отирал капель-виноградин, к они медленно, бесшумно, часто катились от висков и глаз к подбородку. Мать забеспокоилась:
– Что с тобой, Витя? Почему ты так вспотел?
– А ты думаешь, это легко – летать с матерью? Лучше б я сто полетов на Коломбине сделал…
– Глупый, – сказала мать, – я же не инженер и не штурман, я не стану на тебя кричать, даже если ты сделаешь что-нибудь не так. И потом, я ведь совсем не понимаю, как надо. Мне хорошо с тобой и совсем не страшно. Не волнуйся, пожалуйста.
И капли на его лице сразу высохли, будто их никогда не было.
Мать очнулась, поглядела на часы. Стрелки перечеркнули циферблат пополам. Было ровно шесть.
"Неужели проспала?" – подумала мать и сразу поднялась с постели. Босиком, бесшумно ступая по паркету, она вышла в коридор и заглянула в соседнюю комнату. Сына не было. Пустая кровать белела у окна. На тумбочке стоял нетронутый стакан морса. Мать всегда ставила Вите питье на ночь.
Она вернулась к себе, снова легла и, чувствуя, как растет напряжение, стала припоминать: тогда его не было дома двое суток. И раньше чем Витя вернулся с аэродрома, она увидела его портрет в газете. Он со своими ребятами установил мировой рекорд дальности. Потом, замученный и счастливый, он появился сам.
Мать поздравила его и сказала:
– Ничего себе порядочки в доме – мать узнает последней. Из газеты!
А он ответил:
– Зато наверняка! В газетах все точно… Собственно, для теперешней тревоги не было сколько-нибудь серьезных оснований. В последние годы Хабаров много работал по ночам. Мать знала: авиация не должна зависеть ни от погоды, ни от времени суток, ни от каких других внешних" факторов…
Кстати, "внешние факторы" – любимое выражение Вити.
Он даже про восьмимесячного Андрюшку говорил в свое время:
– Посмотри, ма, а мужик-то наш отлично реагирует на внешние факторы. Должен скоро заговорить.
Мать посмеивалась над нетерпением сына и вместе с ним радовалась и ждала.
И Андрюшка не обманул их, когда ему исполнилось десять месяцев, взял да и сказал: "Сям!"
И хотя липкая усталость не покидала тела, спать матери расхотелось. Она подумала: "Или уж встать, попить кофейку?" И встала.
Анна Мироновна была уже на кухне и собиралась чиркнуть спичкой, чтобы поджечь газ в конфорке, когда зазвонил входной звонок. Она вздрогнула, мельком взглянула на часы – без четверти семь, – бестолково засуетилась, ринулась к двери.
Кто бы это?.. У Вити – ключ… Потерял? Нет. Он никогда ничего не теряет… Забыл? Кто – Витя? Нет… Беда?.. Не может быть… Я бы знала… обязательно знала…
Не помня, как отпирала замок, мать распахнула двери.
На площадке стоял экипаж: инженер, штурман, радист.
На девичьем краснощеком лице радиста от носа до шеи тянулась длинная ссадина.
У штурмана были красные глаза и серо-землистые щеки.
Инженер был какой-то измочаленный.
Экипаж молчал. Или, может быть, мать не слышала слов, которые они произносили, которые они должны были произнести.
– А Витя? – беззвучно спросила мать и почувствовала, как проваливается во что-то темное, невесомо-мягкое…
Сначала она ощутила неприятный резкий запах. Поняла – нашатырь. Потом неслышно сказала, словно ставила диагноз не самой себе, а кому-то постороннему: обычный обморок, ничего страшного. Мать прислушалась: кругом было очень тихо, так тихо, будто весь мир кончился. Подумала: "Надо открыть глаза". И испугалась.
Ей почудилось, будто она видит голубой телевизионный экран. По экрану бежали быстрые четкие буковки. Буковки складывались в слова. Мать сделала над собой усилие и стала следить за экраном: "НО…В…КАКОЙ-ТО…ЧАС…ЧЕЛОВЕК…" Что будет дальше, она уже знала.
Мать осторожно приоткрыла глаза. Около кровати на узенькой трехногой табуретке сидел Витя. У него было усталое, как после трудного полета, лицо. У него были затравленные, как после большой пьянки, глаза. Он упирался ладонями в колени и напряженно, окаменело, терпеливо ждал.
– Витя, – едва слышно сказала мать, – пожалуйста, не беспокойся, я сейчас встану.
– Тихо, мама, тихо. Тебе нельзя разговаривать, – и погладил ее руку своей большой, тяжелой рукой.
Мать лежала совсем тихо. Непостижимо сложным путем в мозгу ее соединялись обрывки мыслей, всплывали перехваченные на лету слова из того слышанного и неслышанного разговора Виктора с экипажем. Там, где матери недоставало сведений, на помощь приходили догадка, чутье. Она снова открыла глаза и не слабым, а своим обычным голосом спросила:
- Что с Угловым, Витя?
Хабаров посмотрел в лицо матери и понял: врать нельзя.
- Нет Углова. Нет больше Углова, мама.
Видно, она ждала именно такого ответа, потому что сразу же спросила:
- А почему экипаж?..
- Единственное, что он сделал по-человечески, – катапультировал ребят…
– Не надо так, Витя.
– Надо. Обязательно надо. Так.
– Где все? – спросила мать.
– Сидят на кухне и жрут сосиски, голубчики…
– Сейчас я встану, Витя. Они же голодные. Их надо как следует покормить, – она говорила о привычном, очень для нее важном, говорила быстро и уверенно.
– Пороть их надо, а ты говоришь – кормить. Придумали: приперлись, перепугали… – и помолчав: – Продали, паразиты, доказывать полезли – все хорошо! Ведь предупреждал, за их шкуры беспокоился. Так не поверили. Попробовать захотели. – Горькая морщина перечеркнула лоб, и мелко-мелко подрагивали губы. – Эх, люди…
- Не надо так, Витя…
- Надо. Добреньких дураков по головам бьют. И все стараются чем потяжелее ударить…
Глава четвертая
На бледном бланке с безымянными очертаниями материков, выцветшими пятнами морей, заливов, больших озер, тоненькими ветками рек и строгим оттиском координатной сетки легли четкие черные кривые. Местами они сближаются, сходятся, напоминая рисунок годовых колец на срезе дерева, местами разбегаются и исчезают за обрезом листа. Острым пером нанесены на бланк сотни значков и цифр – легких, летящих, то воскрешающих в памяти математические символы, то кажущихся заимствованными из радиосхем, то трогательно-наивными, как снежинка, нарисованная не окрепшей еще детской рукой.
Это тоже небо. Точнее – изображение неба, спроектированное на карту рукой метеоролога. Можно, конечно, подтрунивать над ошибками синоптиков, и все-таки не стоит уходить в полет, предварительно не заглянув в синоптическую карту, не попытавшись оценить обстановку, не окинув единым взглядом поле боя.
Небо – всегда арена схваток: холодные течения теснят теплые, наступают фронты, коварно растекаются окклюзии, идут на прорыв циклоны и держат оборону антициклоны, и, распушив "лисьи хвосты", ползут облака-разведчики, и где-то, еще невидимые и неслышные тут, гремят настоящие грозы…
