Анатолий Маркуша - НЕТ
Витя легко забывал детские обиды. Аза ничего не забывала.
Уже взрослым человеком, замужней женщиной, она поразила Анну Мироновну, сказав ей однажды в сердцах:
– Ты думаешь, я не помню, как ты еще в третьем классе отняла у меня коньки? На целую неделю отняла…
И Анна Мироновна вспомнила: действительно, был такой случай. За какие-то ребячьи проступки она запретила дочери брать коньки и заперла их в шкаф.
– Но когда это было, Азочка!
– Какая разница когда? Важно, что было…
Василий Васильевич сбавил скорость. По низине шоссе перемело поперечными наносами, машину нещадно подбрасывало и водило из стороны в сторону.
– Устали, Василий Васильевич? – спросила Анна Мироновна.
– С чего? Не я ее, она меня везет, – и похлопал рукой по баранке. – Лучше скажите: вам не холодно, Анна Мироновна?
– Нет. Печка хорошо греет.
И они снова замолчали, и Анна Мироновна вернулась мыслями к детям.
Хотя Виктор и был четырьмя годами старше Азы, он никогда не занимал в семье положения старшего брата.
Кажется, Виктор учился уже в десятом классе, ссорились в ту пору ребята реже; случалось, Виктор помогал Азе готовить уроки; иногда Аза делилась с Виктором своими секретами. И вот однажды Анна Мироновна услышала примерно такой разговор:
– И, по-твоему, я должна была ей уступить? Да?
– Из-за таких пустяков, Азка, не стоило вообще горячиться, тем более что ты все равно ничего не могла доказать…
– Как пустяки? Я принципиально, понимаешь, принципиально не пойду к ней кланяться…
– Ты дура, Азка. Принципиальность по мелочам – благодетель обывателей…
И Анна Мироновна впервые совершенно отчетливо почувствовала тогда не материнскую, а человеческую симпатию к Виктору и неприязнь к Азе.
Слов нет, Виктор доставлял ей куда больше огорчений, забот и переживаний, чем Аза, но все равно душа ее принадлежала в первую очередь сыну.
В последние годы Виктор встречался с Азой только по семейным праздникам или когда болели ее дети и надо было доставить врача, срочно раздобыть редкостное лекарство, когда Аза испытывала затруднение с деньгами. К сестре он относился в общем-то неплохо, но совершенно не переносил ее мужа.
Аза вышла замуж за своего институтского преподавателя. Был он человеком способным, вероятно, любил Азу, во всяком случае, жили они мирно. Хабаров не терпел его железобетонную логику, его примитивную убежденность во всем, что сегодня считалось незыблемым.
– Ну, хорошо, согласен, ты говоришь, что тепловые электростанции более рентабельны и более экономичны, чем гидростанции. Возможно. Тебе виднее. Тогда почему полгода назад ты утверждал, что нет ничего лучше гидросооружений, хотя капиталовложения окупаются в них несколько дольше, чем в других станциях? – спрашивал Виктор Михайлович.
– Я и сейчас не отрицаю, что с точки зрения чисто инженерной гидростанции имеют ряд неоспоримых преимуществ. Но одно дело – инженерный расчет и совсем другое дело – государственные решения в масштабах такой страны, как наша.
– Подожди, – не успокаивался Виктор, – как же ты, инженер высокой квалификации, допускаешь мысль, что государственные решения вроде бы не твоего ума дело?
– Ничего подобного я не говорил. Это уж твоя вольная интерпретация…
– Какая, к черту, интерпретация? Ты на глазах у меня изменил точку зрения вопреки убеждениям. Ничего себе будет жизнь, если все станут действовать подобным образом! Я не хочу произносить громких слов, а то бы…
- Можно подумать, что ты действуешь иначе!
– Конечно, иначе. Я могу изменить взгляд на вещи, но не потому, что мне велели, а потому, что жизнь, обстоятельства, расчеты убедили в такой необходимости…
– Тебе легче быть независимым. Ты же фигура, авторитет, герой.
– Не говори чепуху. Во-первых, я не родился героем, во-вторых, положение, авторитет, звание – вовсе не критерий в таких вещах. Когда еще Пушкин писал: "Только независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы"? Больше ста лет прошло…
В конце концов Виктору Михайловичу надоедало вести подобные разговоры, и он подолгу не ездил к Азе. Мужа ее за глаза Хабаров всегда называл по фамилии – Кондратьев. И как-то после очередного общения с ним сказал матери:
– Уж лучше бы этот Кондратьев дураком был. А то ведь неглуп, и хитер, и скользкий как угорь. Не понимаю, что, Азка совсем, что ли, слепая, если не видит, с кем живет?..
Машина притормозила у дорожного указателя.
– Ну вот, Анна Мироновна, до поворота докатили, – сказал Рубцов, – осталось одиннадцать километров. – Враждебно глянул на корявую проселочную дорогу, неумело перекрестился и сказал: – Пронеси, боженька, не дай застрять рабу твоему Василию…
Глава пятая
Она не ждала этого, и главный врач не ждал. Ему стало внезапно хуже. Снова боли и снова тревога…
Сдерживая огорчение, не давая разгуляться нервам, записывала:
"2 апреля. Состояние больного ухудшилось. Появились боли в правой икроножной мышце, отечность правой стопы. Пульс на артериях нижних конечностей отчетливый. Живот мягкий, безболезненный. Не исключена возможность начинающегося флеботромбоза. Больному начато лечение антикоагулянтами…"
Кровь… кровь… надо следить за кровью. Через каждые два часа у него берут кровь из пальца.
Все правильно, но как объяснить человеку, в чем дело? Как успокоить? Как сохранить на своей стороне…
Впрочем, он сильный, и умный, и терпеливый… И все равно жалко, что нет бога и нельзя надеяться на всесильное вмешательство, на его милосердную помощь.
Трое в схватке: больной, врач и болезнь. Смотри не упусти его.
Кровь, кровь, кровь… Сейчас нет ничего важнее.
Клавдия Георгиевна вошла в палату легким, неслышным атом, взглянула на Хабарова, насторожилась. Не понравились лаза – блестели, и вид у Виктора Михайловича был утомленный, невыспавшийся.
– Что беспокоит? Боли?
– Нога вот расходилась – тянет… И сны замучили. Стараясь скрыть разом наполнившую ее тревогу, Клавдия Георгиевна спросила веселым голосом:
– Ну и какие же сны нас мучают?
– Странные сны, доктор. Сначала я стрелял по самолетной тени. Низко-низко, над самой степью летел самолет, а я заходил сверху, догонял и вел прицельный огонь не по машине, по тени. И вроде бы тот самолет, что отбрасывал тень, пилотировал Сашка Збарский, и мы все время переругивались по радио. Он, собака, противным таким голосом требовал, чтобы я лез пониже к земле.
Я кричу: "Если так дальше пойдет, высоты на выход (из пикирования) не хватит!" А он смеется: "Ничего, зато контрольные снимки будут о'кей!" И, представляете, сам тоже снижается. Я атакую и тяну, аж холодный пот прошибает, вижу, нет высоты… А скоростенка – под тысячу! Все-таки вылезаю, и земля, когда я проношусь на каких-нибудь пятнадцати – двадцати метрах, так и рябит, так и рябит в глазах…
А Сашка кричит: "Молодец! Разрывы легли точно по центру", и прибавляет кое-что еще… Ну, что именно, я уж опущу, поверьте на слово – весьма убедительное.
– Господи, какие страсти – гоняться за призраками со скоростью тысячи километров в час! Я бы, наверное, умерла со страха.
– Между прочим, сон не совсем фантастический. Года три назад мне действительно пришлось проводить испытание новых прицелов, и я тогда на самом деле стрелял по теням. Впечатляющая, скажу, работа!
– А почему по теням?
– Видите ли, другого выхода не было. Раньше все учебные и тренировочные стрельбы летчики вели по конусам. Вы, конечно, понятия не имеете, что за штука конус? Это полотняный мешок, привязанный к длинной-длинной веревке. Веревку цепляли за самолет-буксировщик, тот таскал мешок по небу, и мы стреляли в конус. Пока самолеты летали сравнительно тихо, все шло прекрасно. Но когда скорости в триста – триста пятьдесят километров в час стали считаться малыми, от тряпочных конусов пришлось отказаться. На больших скоростях мешки эти просто разлетались в клочья. Попробовали строить мишени-планеры и таскать на буксире их, но и новые мишени не выдерживали нужных скоростей. А тут подошло время испытывать прицелы скоростных машин. Получилось: самолеты есть, подходящее оружие тоже есть, прицелы сконструированы, а стрелять не по чем…
– И кто придумал охотиться за тенями? – заинтересовалась Клавдия Георгиевна. Она уже давно заметила, что стоит Хабарову заговорить о деле – полетах, машинах, товарищах, – и авиация, которая вообще-то была бесконечно далека ей, становится и притягательной, и манящей.
– Придумал толковый инженер и большой выдумщик… Но беда – сам он никогда ни на чем не летал. Теоретик! Ну и написал нам теоретик такие тактико-технические условия испытаний, что весь Центр в лежку валялся. Со смеху. Точно уж не помню, но что-то в подобном роде он сочинил: "Быстро выполнив первое прицеливание с дистанции тысяча – восемьсот метров, летчик несколько уменьшает угол и продолжает энергичное сближение с тенью до дистанции шестьсот – четыреста метров…" Ну и в таком духе… Юмористический получился документ. Вот Алексей Иванович Углов и сделал на полях пометку: "Прошу поставить памятник за счет фирмы. Непременно мраморный, с голубыми разводами по серому фону". – И, будто спохватившись, Виктор Михайлович спросил:
