Оскар Курганов - Сердца и камни
Не только хозяин, но и его дом нарушили мое обычное представление об изобретательском житье-бытье. Не было здесь конуры, в которой едва вмещаются и крохотная лаборатория, и плоды длительных трудов, и детали машин.
Лехт жил в большом и хорошем доме на берегу моря, в кругу дружной семьи. Даже суета уборки после ухода гостей производила впечатление благополучия и покоя.
Потом, когда я ближе узнал Лехта и его семью, я понял, что за этим внешним и кажущимся покоем скрывается много жизненных невзгод. Но в тот вечер или, вернее, в ту ночь я увидел только большие и скромно обставленные комнаты и сад, вместивший все цветы эстонской земли.
Дом этот радовал меня и тем, что он был выложен из силикальцита, нового строительного камня, созданного Лехтом, и тем, что жил в нем ученый, исследователь, первооткрыватель. Я не мог не вспомнить о том ощущении неловкости и даже раздражения, которые я испытывал в других домах, если за их обитателями угадывались случайные или, как в старину говорили, «бешеные» деньги, или случайное возвышение, случайный пост, а не талант, не крупные заслуги перед обществом.
Лехт вернулся с охапкой хвороста и с мелкими щепками, присел на корточки, и вскоре веселый огонь осветил его лицо.
Потом мы принесли большой котел с водой, поставили его на кирпичи, под которыми уже сердито потрескивал в ночной тиши разгоравшийся костер.
Мы просидели с Лехтом у этого домашнего костра всю ночь, если только белая прозрачная пелена, подвешенная к небу, может быть названа ночью. Мы говорили с ним о самых разных событиях его жизни. Но он неизменно возвращался к одной и той же теме — силикальциту. При этом лицо Лехта становилось одухотворенным — он как бы отправлялся в одному ему известные миры. То он с гневом обрушивался на тех, кто стоял на его пути, то устремлялся в будущее и рисовал увлекательные картины распространения его изобретения.
Я знал, что Лехт родился и вырос на острове Сааремаа. Мне казалось, что я уже побывал на этом суровом и прекрасном острове, когда читал талантливые книги Юхана Смуула и Ааду Хинта. Но, может быть, мы повторим это путешествие теперь, у костра?
— Какая связь между моим детством и силикальцитом? — спросил Лехт. — Поверьте мне, я не был изобретателем ни в пять, ни в десять, ни в пятнадцать лет. Как и все дети мира, я считал, что взрослые меня не понимают, и стремился к морю, когда надо было сидеть над алгеброй.
Потом, помолчав, Лехт вспомнил:
— Когда мне было пять лет, я любил строить домики из песка. Это, как известно, увлечение детей всего мира. Но, построив домики, я начинал рубить их маленьким топориком. Мать мне тогда говорила: «Как ты мог додуматься — рубить песок топором?» Я, помнится, вполне сознавал всю бессмыслицу своего поступка. Но вот прошло с тех пор более сорока пяти лет, я стал инженером и теперь доказываю всему миру, что песок надо рубить топором. Только этот способ — рубка песка — и может открыть те тайны песчинок, которые привели меня к созданию силикальцита. Правда, я рублю песок не обычным топором, а специальной машиной, но действует эта машина, в сущности, по тому же принципу — металл рубит песчинки.
Я понял, что всю свою жизнь Лехт теперь рассматривает с точки зрения своего изобретения. Он не представляет себе, что в детские или юношеские годы могли произойти какие-то события, не повлиявшие в той или иной степени на судьбу силикальцита. Разве, будучи студентом строительного факультета, не удивлялся он слабости силикатного кирпича? А ведь именно эта мысль привела его впоследствии к созданию силикальцита. Разве, уже став инженером, не увлекался он самыми фантастическими проектами? А ведь именно эта черта его характера помогла ему создать не фантастические, а реальные проекты новых конструкций.
Глава третья
Неторопливо Лехт бредет со мной по дорогам своего детства. Александр Лехт — отец Иоханнеса — был капитаном дальнего плавания. Семья Лехта жила в маленькой деревушке на скалистом берегу острова Сааремаа.
Это была даже не деревушка, а хуторок Копля — всего шесть домиков. В одном из них жили Лехты.
Александр Лехт почти все время находился в плавании. Он появлялся на острове Сааремаа на хуторе Копля, задавал детям один и тот же вопрос: «Ну, что вы сделали для людей?»
Это было шутливое начало встречи с детьми, и отец даже не всегда интересовался их ответами. Но шутка запала в душу братьев Лехт. И не раз, уже будучи взрослыми, они с тем же шутливым оттенком спрашивали друг друга: «Ну, что ты сделал для людей?»
Итак, маленький хутор Копля, вблизи деревни Куузнымме — вот он передо мной. Суровая жизнь на суровой земле. Ветры придали деревьям причудливые формы, а каменистая почва принуждала людей действовать с неутомимостью и напористостью ветров. Соленые штормы, сероватые камни побережья, холодная зима, жаркое и короткое лето — словом, как будто неприютная земля. Разве рыбаки, ловцы угрей, не могли найти более тихий и плодородный клочок земли? Разве моряки не могли поселиться в более привлекательном месте?
Но в том-то и дело, что с точки зрения жителей острова — рыбаков и моряков, земледельцев и мастеровых — это самая привлекательная и благодатная земля на всем свете. От поколения к поколению передается эта любовь к камням, ветрам, к самобытной и суровой природе острова Сааремаа.
Если приложить труд, старание, энергию и упорство, то камни острова превратятся в плодороднейший клочок земли, и хоть каждый такой клочок приходилось отвоевывать у суровой и жестокой природы, у моря, ветров, но люди, родившиеся и выросшие на этом острове, были привязаны к нему больше, чем к самым плодородным местам мира. Они любили в этом клочке земли не только плоды своих трудов, но и эти труды. Их привязывала к нему именно эта вечная необходимость завоевывать, добиваться того, что в иных местах кажется легко достижимым и естественным.
Три брата — Ааду, Иоханнес и Константин — каждую неделю отправлялись в школу, которая была в двенадцати километрах от хутора. Каждую неделю они пешком возвращались домой. Это были веселые путешествия, во всяком случае, такими они представляются Лехту теперь, когда он вспоминает свое детство.
Еще с вечера в воскресенье мать начинала готовить их к утреннему походу. Ааду, самый старший, заменял отца и был вожаком, строгим наставником. Он вставал раньше всех и кричал: «Я уже ухожу!» Хоть младшие братья и знали, что он без них не уйдет. Только так можно было заставить их подняться на рассвете и идти по едва видимой дороге в школу.
На острове Сааремаа с давних пор живут не только земледельцы, но и рыбаки, строители, плотники. Самые лучшие рыболовные снасти делались всегда на острове Сааремаа. Этот остров воспитал лучших плотников и лучших строителей.
Иоханнес Лехт — потомственный строитель. Его прадед и дед строили на всей эстонской земле. И хоть отец его стал моряком и хотел, чтобы и дети пошли по его пути, хоть морское дело было на острове таким же почетным, как и строительное, но жизнь сложилась так, что из трех братьев двое — Иоханнес и Константин — стали строителями. «Нелегко было дать инженерное образование двум сыновьям». Эту фразу часто повторяла мать Иоханнеса. Ааду стал учителем той же школы, где учились Иоханнес и Константин. Он-то и воспитывал младших братьев.
Все это Лехт вспоминает сейчас с веселой усмешкой, не вникая в детали, не считая, что детство у них было трудным.
Нет, это обычные условия жизни для всех трудовых эстонских семей, для жителей острова Сааремаа, за исключением, конечно, тех, кто владел рыболовным флотом, кто скупал у рыбаков весь их улов морских угрей. Со всех хуторов дети шли в школу за пятнадцать, двадцать, за тридцать километров. Это была единственная возможность учиться.
— Вот, пожалуй, все, — заключает Лехт свой рассказ о детстве.
Глава четвертая
Он то подбрасывал хворост или щепки в огонь, то молча сидел, изредка обращаясь ко мне с ничего не значащими вопросами: «Вы быстро нашли Меривалья?» Или: «Почему вы хотели идти к морю?»
Я понимал, что Лехт охотно будет говорить о том, что его волнует теперь: о людях, мешающих развитию силикальцита, о больших и малых бедах новых заводов, о встречах с японскими инженерами — они назвали силикальцит волшебным камнем, не скупились на похвалы, на улыбки, поклоны, восторги.
Но как только речь заходила об истории силикальцита, как только я пытался размотать этот большой и сложный клубок и дойти до первой, начальной ниточки, Лехт умолкал. Он начинал проявлять повышенный интерес к огню, к почерневшим кирпичам, оберегавшим траву и сад от шальных искр, — словом, давал понять, что это слишком долгая история, чтобы можно было ей посвящать тихие минуты нашего ночного разговора у костра.
— Мы еще займемся с вами и этой историей, — сказал Лехт, — а теперь моя голова совсем забита, до отказа забита — поймите меня правильно — подводными рифами. Да, да, иначе их не назовешь.
