Евгений Елизаров - Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре
Поскольку решающим в жизни семьи оказывается не оборот «семени», но кругооборот вещественных, социальных и информационных начал, базовыми вещами, вне которых невозможен анализ рассматриваемого здесь института, оказываются специфические измерения сознания, знаковой коммуникации, социальности. Вкратце отметим те их аспекты, которые имеют непосредственное отношение к затронутой теме.
Сознание. Контекст антропогенезиса заставляет вернуться к свидетельству Малиновского. Дело в том, что животное не в состоянии увидеть связь между соитием и рождением. «Горизонт» контролируемых им событий не простирается в пространстве дальше того, что поддается фиксации органами чувств, во времени – за пределы тех внешних условий, что обставляют содержание здесь и сейчас выполняемого действия. Требуются совершенно иные механизмы психики, которые способны заместить пространственно-временные и причинно-следственные отношения логическими связями, которые сводят их в своеобразную точку. «Самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове»[12]. Именно такой точкой и предстает «голова». Поэтому связь между соитием и рождением потомства, другими словами, между событиями, отделенными друг от друга глубокой пространственно-временной пропастью, абсолютно трансцендентна для животной психики. Надо думать, что такое положение вещей наследуется и психикой переходного к человеку существа и преодолевается не только формированием каких-то дополнительных опций его тела, но и радикальным изменением всего уклада его жизни. Впрочем, правильней было бы сказать, что в первую очередь последним.
Впрочем, это касается не только детопроизводства, но и любого производства вообще. Только сознание способно соединить отстоящие в пространстве и времени события качественно новым видом отношений. Но лишь потому, что действительным его предметом с самого начала становятся еще не существующие в природе вещи и, может быть, самое главное, – связи, объединяющие их с человеком, с другими вещами и с реальной действительностью в целом. Ведь построенный «в голове» дом еще не является элементом объективной реальности, но, несмотря на это, все его составляющие уже объединены действием физических законов и весь он в целом уже инкрустирован в существующую культуру. Следовательно, появление семьи, столь же надбиологического, сколь и сам человек, феномена, должно рассматриваться в этом же контексте. То есть в контексте порождения целого мира людей, вещей и «слов». А все это не может быть понято вне логики формирования сознания.
Мы еще вернемся к тому, что сознание ни в коем случае не может быть сведено к специфической форме отражения уже наличествующей «здесь и сейчас» действительности. Вообще говоря, с производством никогда не существовавших в природе вещей оно продолжает связываться и по сию пору, и мы уже видели, что «вещная» составляющая анализируемого нами предмета, образует собой одно из фундаментальных его измерений. Поэтому формирования вещной ли оболочки, вещной ли составляющей той амальгамы, которая образует существо человеческой личности, не может быть игнорировано ни в контексте первоначального генезиса, ни на протяжении всей истории строительства семьи. Но сейчас мы говорим только о происхождении.
Межпоколенная коммуникация лишь в первом определении ограничивается рамками кодирования и передачи родовой информации от родоначальника к его наследнику. Недостаточным является даже более широкое понимание ее как разновидности совместной деятельности людей, объединяемых семейными узами, в которой вырабатывается общий взгляд на вещи и операции с ними. Она вообще не ограничивается формами речевого общения, обмена «словами». Если все свести только к речи, коммуникация исчезнет, оставив после себя лишь не поддающееся анализу подобие улыбки чеширского кота, ибо функции знака здесь выполняет и созданная человеком вещь, и собственно деятельность, и слово.
Более того, сама речь существует исключительно в контексте взаимопревращений «дела» в «вещь» и «вещи» в «дело». Именно эти превращения и образуют содержание «слова», предстают как первая форма собственно человеческого (ибо коммуникация животных существует в природе задолго до нашего появления в ней) общения. Знаковый обмен – это обмен не словами, но формами подобных превращений. Центральным звеном здесь выступает не «говорение», но преобразующая исходный материал деятельность. Впрочем, это видно уже из того, что даже в животном мире освоение чего-то нового совершается благодаря ей же (то есть в процессе подражания чужим действиям). Да и ребенок, не знающий смысла ни одного слова, уже в первые месяцы своей жизни узнает многое об окружающих его вещах в процессе деятельного их освоения. Словом, «…для коммуникации существенен переход от говорения Одного к действиям Другого. Именно ради этого реализуется передача значений между двумя разными автономными системами, которыми являются два человека»[13]. Но добавим от себя: только в том случае, если этот переход понимается гораздо глубже, чем простое понуждение «Одним Другого» к тому или иному действию.
Действительным результатом воспроизводства рода является не материальное тело, способное к отправлению каких-то физических процессов, но субъект осмысленной деятельности в надфизической сфере, в сфере культуры. Он появляется на свет вовсе не с рождением, но с завершением известного этапа социализации, которая занимает долгие годы. Главная задача социализации человека не ограничивается усвоением «техники» существования среди людей, но с обязательностью всеобщего закона предполагает обретение известной степени свободы в вещественном окружении и в принципиально вневещественном мире. Отсюда овладение тайной взаимопревращения физического в метафизическое и обратно не может остаться вне анализа. А значит, ключевыми элементами внутрисемейной коммуникации, как и на общесоциальном уровне, выступают «материальное» и «идеальное», «слово» и «дело», «ценность» и «вещь». Только непрерывный поток их переходов друг в друга предстает как действительное существо родовой преемственности.
Таким образом, первое обобщение, которое напрашивается здесь, состоит в том, что семья – это еще и свой, наследуемый поколениями мир; семейное же строительство – прежде всего способ его целостного устройства, и только потом устройство частных судеб индивидов. К тому же дело не сводится к простой передаче и восприятию некоего (вещественного, социального, информационного) наследия, но непрерывное его умножение и творческое преобразование.
1.3.3. Фактор социальности
Ограничим и это измерение немногим – отчуждением, распределением, обменом.
Необходимость появления на свет этих форм регулирования совместной жизни обусловлена уже тем, что производство сложных орудий требует значительных затрат времени. Подчеркнем, существенно бóльших, чем те, которые требуются для удовлетворения любой частной потребности. Так, в реконструкции древних процессов, на изготовление неолитического шлифованного топора из твердых пород сланца затрачивалось 2,5–3 часа, на изготовление его же из нефрита при шлифовке рабочего края 10–15 часов и на шлифовку всего топора 20–25 часов[14]. Надежных данных, свидетельствующих о трудозатратах на производство палеолитических орудий, нет, но можно предположить, что изготовление сложнейших из них требовало не меньшего времени, чем в неолите. С учетом потерь на брак, который, по вполне понятным причинам, должен быть более высоким, можно принять, что сложнейшие орудия требовали около 40 часов. Эти цифры уже сами по себе говорят о многом. Ведь, отвлекаясь на столь трудоемкое производство, человек лишается возможности удовлетворять собственные потребности, а это противоречит всем биологическим инстинктам. Словом, появление сложных орудий немыслимо без формирования начал социальности.
Уже простая неспособность заглянуть за контролируемый животной психикой «горизонт событий» делает орудие, в особенности сложносоставное, биологически ненужной (если не сказать вредной) вещью. Словом, ни производство орудий, ни тем более их усложнение невозможны без распределения и обмена предметов непосредственного потребления. В свою очередь, ни распределение, ни обмен невозможны без отчуждения любого продукта от своего непосредственного производителя.
Вероятно, сохранившийся у примитивных сообществ до нашего времени обычай взаимного отдаривания, о котором говорят этнографы, и есть первая форма обмена результатами своего труда. При этом даже простой обмен дарами обнаруживает нерасторжимую связь не столько с реалиями физиологии (возможностью удовлетворить какую-то потребность), сколько с феноменами психики. Так, рисуя черты этнографического портрета племен маори, М. Мосс в своем «Очерке о даре» пишет, что связь посредством обмениваемых вещей устанавливает особую форму отношений между людьми. Она становится «связью душ», так как произведенная человеком вещь сама обладает ею, происходит от души. Подарить нечто кому-нибудь – значит подарить нечто от своего «Я». Более того, психическое доминирует над физиологическим, ибо часто подаренную вещь необходимо передать кому-то другому, поскольку принять ее от одного – значит принять нечто от его духовной сущности, от его души. Задерживать дар у себя было бы опасно, и не просто потому, что это не дозволено обычаем, но также и потому, дар обладает религиозно-магической властью[15].
