Виктор Шнирельман - «Порог толерантности». Идеология и практика нового расизма
Эту плеяду «расовых мыслителей» замыкал известный американский физический антрополог Карлтон Кун (1904–1981), последний защитник теории полигенизма и, пожалуй, последний крупный представитель типологической школы, которому довелось испытать всю горечь от ее крушения и наблюдать стремительный рост авторитета своих научных противников. Став новым президентом Американской ассоциации физических антропологов, Кун выступил в защиту расистской книги бывшего руководителя авиакомпании «Дельта» и сторонника сегрегации Карлтона Патнема «Раса и разум в глазах янки», где чернокожие изображались «низшей расой». Мало того, несмотря на заверения Куна в том, что он отстаивает «объективную науку», сегодня известно, что он поддерживал движение за расовую сегрегацию[270].
Последовал скандал, и Куну пришлось уйти в отставку. В 1962 г. он опубликовал книгу о происхождении человеческих рас, где вслед за Францем Вайденрайхом доказывал, что те сложились в отдельных географических регионах еще в эпоху антропогенеза, т. е. задолго до появления человека современного вида, и их эволюция происходила независимо друг от друга, хотя и в одном направлении. Следовательно, по его мнению, Homo sapiens возник в пяти разных центрах и в разное время. Эта книга получила резко критические оценки, причем выдающийся генетик Ф. Добжанский прямо обвинил Куна в снабжении расистов пригодным сырьем. Представления Куна о происхождении рас он назвал «не заслуживающими серьезного обсуждения», ибо это полностью расходилось со взглядами генетиков. Некоторые специалисты шли еще дальше и прямо называли Куна «расистом». А американская палеоантрополог, детально излагающая эту историю, с сожалением замечает, что Кун «пережил свое время»[271].
Формирование и расцвет научного расизма в XIX в. произошли не случайно. Их идейные истоки были заложены эпохой Просвещения, которая сделала человека продуктом природы, а не плодом божественного вдохновения. А превращение расизма в политический принцип стало, как это ни странно, оборотной стороной установления гражданского равенства. В этих условиях единственным критерием исключения из общества мог стать только биологический, утверждавший невозможность предоставления полноправного статуса категории людей, которые якобы из-за своих имманентно присущих им качеств были не способны адекватно пользоваться гражданскими правами. Особую роль в этом сыграл этнический национализм, ранее всего проявивший себя в Германии[272]. Кроме того, к концу XIX в. появились особые причины опасаться «чужеземцев».
В последней трети XIX – начале XX в. европейское общественное мнение было охвачено страхами по поводу якобы близившейся «дегенерации», а американцы были встревожены массовой иммиграцией из бедных регионов Европы. Тогда-то впервые и прозвучали призывы к «спасению арийской (нордической) расы», до сих пор соблазняющие «белых расистов». В этом контексте особую популярность получили социодарвинизм, евгеника, а затем и выросшая из нее «расовая гигиена». Любопытно, что именно тогда впервые выявилась тенденция перерастания «классового расизма», направленного против эксплуатируемых масс, в классический расизм, отвергающий инокультурного «Другого» как якобы «иной биологический вид». В обоих случаях расовые идеологи апеллировали к «закону естественного отбора», причем популярный евгенический дискурс черпал свою лексику из сельскохозяйственного языка зоотехники[273]. Наиболее активным пропагандистом таких взглядов был немецкий анатом Эрнст Геккель, опубликовавший немало книг, популяризировавших дарвинизм как универсальную науку, якобы дававшую ответы на все злободневные вопросы окружающей действительности[274]. Таким образом, особенно опасным расовый подход стал в последней трети XIX – начале XX в., когда он полюбился немалому числу европейских и американских политиков, стал мощным идеологическим орудием в руках радикальных националистов и начал неизменно сопровождать сложные процессы индустриализации и урбанизации[275].
В тот период расовая доктрина считалась легитимной и поддерживалась наукой. Поэтому неудивительно, что еще в конце XIX в. расовую риторику подхватили некоторые восточноевропейские меньшинства (румыны, чехи, словаки, поляки), пытавшиеся тем самым противостоять ассимиляции, угрожавшей им со стороны доминировавших немецкой и венгерской культур. В этом контексте термины «раса» и «народ» использовались как синонимы, а апелляция к расовой теории призвана была служить делу борьбы за (этно)национальное освобождение[276]. По той же причине тогда к расовой теории обращались и отдельные еврейские интеллектуалы, включая некоторых сторонников идей сионизма[277].
В первой половине XX в. те же веяния затронули и Индию, но развитие индийского национализма привело к расколу в среде местных политических лидеров. Те из них, кто ориентировался на ислам, протестовали против национализма и расовой идеи как ведущих к распаду общества; зато их больше привлекала идея уммы, способствующая исламской солидарности. Те же, кто так или иначе был связан с индуизмом, с энтузиазмом принимали концепцию национализма и, опираясь на работы европейских востоковедов, пытались сконструировать «высшую индусскую (арийскую) расу», видя в ней действенный рычаг борьбы с колониализмом. Некоторые из них разделяли фашистские идеи, популярные в те годы в Европе. В то же время идея «чистоты расы» вызывала у них смущение, и они пытались развивать свою собственную «расовую теорию», свободную от нее. Для них главным критерием членства в «нации» была культура, а не биологическое родство. Поэтому, в их понимании, «раса» сливалась с «этнической нацией», и их национализм имел «этническое» лицо[278]. Немалую роль в этом сыграли колониальные этнологи, и, по справедливому замечанию Сюзан Бейли, «важно признать, с какой огромной силой этнологические концепции расы воздействовали на лидеров националистических организаций в Индии, да, впрочем, и во многих других частях колониального мира»[279].
Вторая волна расиализации дискриминированных меньшинств пришлась на вторую половину XX в., причем тогда это нередко происходило по их собственной инициативе, связанной с «борьбой за идентичность». В частности, в 1990-х гг. некоторых афроамериканских интеллектуалов вдохновляла «гипотеза меланина», которая, возвращая из небытия давно забытую викторианскую парадигму и усиливая ее модными оккультными представлениями, объединяла их всех в единую солидарную «расу» и объявляла о «расовом превосходстве черных»[280]. По иронии это происходило тогда, когда западная наука пришла к идее отрицания рас как биологической реальности[281].
Между тем попытки научно обосновать расовый подход к истории неизбежно оканчивались конфузом, ибо отчетливо демонстрировали ярко выраженный субъективизм своих авторов. Например, если немецкие расовые теоретики уверенно связывали германскую расу с «арийцами», то известный французский антрополог Арман де Катрфаж столь же яростно доказывал, что пруссаки были носителями финского (монголоидного, по его мнению) и славянского генетического наследия. В свою очередь, другой видный французский антрополог Поль Брока, соглашаясь с тем, что французы в массе своей были «короткоголовыми», настаивал на их умственном превосходстве над «длинноголовыми» германцами. При этом он упорно не замечал, что и последние в большинстве своем отличались «короткоголовостью»[282]. Наконец, политика нацистской Германии конца 1930-х – начала 1940-х гг. продемонстрировала всю прагматичность расового вопроса для ее лидеров, готовых включать в категорию «арийцев» всех, кто становился их союзниками[283].
По словам П. Гилроя, «если геноцид осуществляется не всегда, то расология, возбуждающая групповое мышление, приближает его и предлагает в качестве решения [проблемы]»[284]. Однако, хотя «научный расизм», безусловно, выковывал аргументы для склонных к расизму политиков, последние сознавали противоречивость его наследия и пользовались им выборочно. Поэтому главная ответственность за расизм в действии падает на плечи политиков и чиновников.
Действительно, расовая доктрина, десятилетиями находившая научное оправдание в социодарвинизме, оказывала влияние на законодателей и чиновников. Например, в США на рубеже XIX–XX вв. чиновники и сотрудники благотворительных фондов были убеждены в том, что образование, медицинская помощь и достойная зарплата не должны распространяться на представителей «низших рас», ибо иначе это означало бы искусственное сохранение слабых, что шло вразрез с «законом природы»[285]. Представления о «низших расах» и о гибельности межрасового смешения навязывались широкой публике путем этнографических выставок и музейных экспозиций, публикациями в СМИ и, особенно, иллюстрированных журналах[286]. Мало того, «научный расизм» тогда оказывал влияние на президента США Теодора Рузвельта[287] и фактически оправдывал практику линчевания[288]. Та же идеология заставляла афроамериканцев в ответ на это выковывать единую расовую идентичность и выражать расовую солидарность[289].
